Тамо далеко (1941) (СИ) - Соболев Николай Д. Н. Замполит
— Вы полагаете, это приведет к войне с Германией и ее союзниками?
— Неизбежно! И нам придется защищать интересы русской общины, а для этого нужно полное единство в корпусе.
Чудинов скептически свел брови:
— Разрешите идти?
— Идите, Николай Алексеевич, — слегка кивнул Попов. — И распорядитесь, чтобы с сего дня часовые стояли с заряженными винтовками, приказ по корпусу я уже подписал.
Полковник вздернул голову, четко развернулся и закрыл за собой дверь.
* * *Похоже, про меня забыли, или оставили тут «до выяснения». Всех событий — примерно в полдень молчаливый курсант в сопровождении мрачного вьюноша с мосинской винтовкой выставил на «кормушку» двери жидковатую мамалыгу и молоко. Через полчаса та же пара с единственным словом «Посуду!» забрала миску и кружку обратно, на чем общение с внешним миром и закончилось. Понять, где я и что со мной, без информации со стороны невозможно, а взять ее неоткуда, разве что перечитывать нацарапанное в уголке «Адамовичъ козелъ!» и над койкой «Константиновцы, впередъ!» И делать в карцере особо нечего, разве что зарядку, но сколько можно подтягиваться на решетке?
Несколько развлек суточный развод, но любоваться им в висячем положении, уцепившись за прутья, тяжеловато. Да и что я там не видел? Равняйсь, смирно, господин директор корпуса, кадеты для вечернего развода построены и прочая рутина, вплоть до по местам службы шагом марш. Форма с закосом под царскую, российский триколор, винтовки… дворянское собрание, ети его.
Вот я и завалился обратно, тем более, что никто не запрещал и муть в голове не проходила. Спать не получалось — так, проваливался в полудрему, и потому тихое шуршание у двери в карцер поначалу принял за глюки. Но потом сообразил, что там действительно кто-то скребется. Встал и тихонько ступая босыми ногами, подкрался к выходу.
— Кто там? — более дурацкого вопроса мне в тот момент в голову не пришло.
— Володя! — горячо зашептали из-за двери. — Володя! Это я, Сергей! Караул сменился, Жемчужников заступил, позволил тебе передать…
Скрипнул засов, откинулось окошко в двери, за ним мелькнули встревоженные голубые глаза:
— Ты как?
— Нормально, — если честно, я не знал, как себя вести, что отвечать и кто этот доброхот.
— По корпусу объявили, что у тебя помрачение рассудка, это правда?
Рассудок-то у меня в порядке, но я тут же сообразил, что разубеждать в этом не стоит.
— Не помрачение, а скорее затмение. Накрыло утром, сейчас вроде в порядке.
Из-за двери глянули настороженно, но просунули газетный сверток:
— Вот, от мамы сегодня присылка была, держи, дымлена пилетина…
— Спасибо.
— Ой, идут, я побежал!
Кормушка захлопнулась, а я сел на койку, опустив руки со сверточком на колени. Дичь какая-то, я этого Сергея в первый раз вижу. Ладно, надо хоть посмотреть, что мне принесли…
Зашуршала малость пожухлая газетка, в нос ударил запах копченой курицы, но я не смотрел ни на грудку, ни на два куска хлеба, а на заголовок «Срби, хрвати и словенци» и текст под ним — «у овом тешком тренутку за наш народ одлучио сам да узмем у своjе руке Кральевску власт».
Отложив еду в сторону, я заторможенно развернул лист с пятнами жира на фотографии сидящего за столом молодого человека в военной форме, и под лозунгом «Живео Краль» нашел искомое — «Београд, петак, 28 март 1941».
Господа бога душу мать через семь гробов в центр мирового равновесия, это ж как меня угораздило?!? Я застыл на полувздохе — накатил вал понимания, кто я и где я, в чьем теле и в какой стране, мозг захлебнулся в потоке новых сведений, и меня накрыло затемнение рассудка, строго во исполнение приказа директора корпуса.
Очухался только ночью, в поту и незнамо где, но точно не в камере, потому как растущий месяц сиял сквозь большое окно без решеток. В его свете я разглядел и стоящую рядом мебель, крашенную белым — тумбочку, табуретку, еще две кровати, шкафчик… Если все белое, то это, наверное, больница. Втянул воздух носом — точно, пахнет карболкой и еще какой-то медицинской дрянью, как в детстве, когда я угодил в стационар.
В детстве… Сердце пропустило удар, я вспомнил маму и папу, а потом сына, дочку и двух своих бывших жен. Родителей уже нет, с женами в разводе, дети оперились и разлетелись, внуков пока нет. Похоже, обо мне скучать некому.
Последнее, что помню — закончил рабочий день в Федерации, трезвый, здоровый, при памяти, планировал еще на выходные в Можайск сгонять, потом провал, потом ослепительное сияние перед глазами. Больница? Тот самый свет в конце тоннеля? Электричка навстречу? Явление высших сил? Ни малейшего представления. Проснулся — нате, кушайте, не обляпайтесь, Югославия. Что дальше будет неизвестно, но надо как-то устраиваться.
И здесь я никакой не Владимир Мараш, следовательно, надо разбираться со своей новой ипостасью. Итак, Владимир Сергеевич Сабуров, 1924 года рождения, кадет выпускного класса 1-го Русского Великого князя Константина Константиновича корпуса, вероисповедания православного, холост, не был, не имею, не привлекался. Страна вокруг — Королевство Югославия, городок — Бела Црква, восемьдесят километров от Белграда и пять от границы с Румынией.
Отец — бывший штабс-капитан Добровольческой армии Сергей Владимирович Сабуров. Мать — Ольга Борисовна, в девичестве Рауш фон Траубенберг, дальняя родственница Врангеля, того самого «черного барона». Родители выбрались в двадцатом году из Крыма чуть ли не последним пароходом, но встретились и поженились уже в Сербии. Отец служил по железнодорожному ведомству, и до его смерти в 1930-м мать не работала, а после вынужденно устроилась преподавать языки — французский и немецкий. Шпрехаю я совсем хорошо, парляю не очень, зато свободно говорим српски. Добавить мой средненький английский — совсем хорошо, только нафига мне посредь Сербии в сорок первом английский и французский? Немецкий-то понятно зачем…
Брат — Сергей, младше меня на три года, кадет пятого класса, он-то мне передачку и принес. Мать по старым связям сумела пристроить нас в корпус, потому как тянуть одной троих детей (еще и сестренка есть, Ольга) очень непросто. Серегу предполагали на днях произвести в вице-унтер-офицеры, но как оно теперь сложится, неизвестно.
Перепало от меня Мишке Левченко, с коим мы враждовали с первого года обучения из-за его карьеризма. Все время лез вперед, не стесняясь порой распихивать остальных. Ну долез ты до фельдфебеля — и успокойся, дальше кадету расти некуда, жди выпуска, так нет! Ничего, я ему…
Стоп. Не о том думаю. Или это не мои мысли, а Сабурова?
Мне надо сообразить, что делать дальше — ведь завтра-послезавтра, за неделю-другую фашисты раскатают югославскую армию в блин, оккупируют и раздербанят страну на паях с итальянцами, болгарами и венграми! Что тут успеешь? Предупредить, что набранные из хорватов армии перекинутся к немцам и обрушат всю оборону? Да кто мне поверит… Удрать из корпуса и пробираться через Румынию или Грецию в Россию? Без денег, без знания языка? Ладно, предположим, но меня в СССР если не сразу расстреляют, так в Гулаг упекут — белоэмигрант, кадет, офицерское отродье. Даже если нет, то какие перспективы? А никаких, призыв и фронт. И никто мои прогнозы слушать не будет.
Оставаться здесь? Нет уж, увольте, валить надо отсюда, и как можно скорее. Я когда в Боснии по молодости вышивал, такого про здешнюю историю наслушался — мама не горюй! Хорваты — католики, сербы и черногорцы — православные, босняки — мусульмане, все говорят на одном языке и каждый народ обожает соседний так, что кюшать не может. И такая любовь без надзора сверху мгновенно скатывается в резню. Единственная сторона, мало-мальски симпатичная в конфликте — и то коммунисты, но даже они успеют отличиться, когда начнут стрелять русских, обвиняя их в поражении. И в ответ русские создадут Охранный корпус, который неумолимая логика событий приведет под гитлеровские знамена.
Вот, собственно, и весь небогатый выбор.
