Артефакт будущего. - Людмила Вовченко
Корабль изнутри оказался… домашним. Не в смысле ковров и керамических петушков, а в смысле доброго «сюда хочется возвращаться». Стены были тёплые на ощупь, как гладкий камень под солнцем. Панели не «включались» — просыпались; кресла не «садили» — принимали. В каютах не пахло ни пластиком, ни машинным маслом — только водой, деревом и чем-то пряным, как шкатулка с корицей. Лида провела ладонью по переборке — и та ответила лёгкой дрожью, как кошка, которую правильно почесали.
— У вас здесь слишком интимная дружба, — заметил Кай, поглядывая, как корабль реагирует на прикосновения Лиды.
— Ревнуешь? — она вскинула брови.
— Нет, — он улыбнулся. — Просто запоминаю, какой звук у корабля, когда ему хорошо.
Ален завис у крыльев, сказал что-то кораблю на своём — ветерном — языке, и перепонки легонько расправились. В воздухе потянуло свежескошенной травой.
Триан снял перчатку и прикоснулся к ребру силового каркаса — тонкому, как струна. «Удача» коротко откликнулась низким м-мм, и Лида вдруг подумала, что этот корабль и этот мужчина договорятся точно так же быстро, как договорились её дом и её смех.
А Арен… Арен стал частью интерфейса. Его ладонь скользила над символами, и голограммы всплывали, как рыбы в прозрачной воде. Он не «любил» корабль — ещё не умел. Но корабль уже вёл себя рядом с ним мягче, словно учитель, который решил: «Ладно, у тебя получится, даже если ты железный».
— Тут нет зеркал, — сказала Лида, заглянув в одну каюту. — И это хорошо. Я в полёте предпочитаю забывать, сколько у меня под глазами праведных синяков.
— Я могу вывести зеркало на любую поверхность, — предложил Арен.
— Только если оно говорит: «ты богиня, и это официально», — отрезала она. — Иначе оставим стены стенами.
---К полудню дом и корабль «сцепились» так, как сцепляются двое, которым вместе будет легче. Лида сидела на носовой скамье, ноги свесила вниз — и туман лизал щиколотки прохладным языком. Триан тихо поставил рядом кружку с имбирём; он делал это так, будто вспомнил про напиток за секунду до того, как она захотела.
— Ты меня слышишь, когда я молчу? — спросила она. — И это притом, что я редко молчу.
— Когда тихо — слышно лучше, — ответил он.
Сегодня он был без шлема, без «храма на голове». Лиду поражало, как иначе начинает звучать человек, у которого наконец видно лицо. У него были тёмные глаза — не чёрные, не уголь, а такие, в которых можно различить цвет меди под патиной. Губы — ровные, но с резкой ямкой, которая вдруг распирала его серьёзность, как солнце распирает утро. Волосы — тяжёлые, гладкие, длиннее, чем у многих городских мужчин; не «позёрство», а «удобно заплести и забыть». На подбородке — едва заметный шрам: не «геройский», а как у тех, кто один раз не успел отвернуть голову.
— Почему доспех? — спросила она. — По привычке или как тёплая куртка — без неё холодно?
— Доспех — обещание, — сказал он просто. — Пока ты в нём, тебе легче помнить, что ты обещал. Но иногда его надо снимать. Чтобы обещание не стало клеткой.
— Мы так не договаривались, — буркнула она, — а ты вдруг умеешь философствовать.
— Я мало говорю, — согласился он. — Но думаю часто.
— Меня это пугает. Обычно хорошие солдаты думают меньше, — отшутилась Лида и зацепилась взглядом за его руку: тёплую, широкую, с тонкими белыми полосами старых порезов. — Покажи мне что-нибудь из твоего «пути».
Он поднялся, протянул ей ладонь.
— Пойдём наверх.
Наверх — это не на палубу. Это на плато над водопадом, где дом, корабль и небо сходились на одной линии. Там стоял их новый колокол — глухая бронзовая чаша, что отзывалась на ветер. Там дорога уходила к западному склону. И там же Триан разложил на плоском камне что-то похожее на старый набор мостовщика: верёвка, узкие клинья, плоские шипы с резной насечкой.
— Будешь смеяться, — предупредил он. — Магия — магией, а иногда тропу держит клинышек.
— Я из тех, кто любит, когда лестница не шатается, — кивнула Лида.
Он показал ей, как вбивать «лист» в мягкий камень у кромки — не ломая, а как вплетая в него новый корень. Как вязать узел одной рукой, если вторая занята. Как становиться так, чтобы у тебя всегда был «третий центр тяжести» — не нога, не рука, а ось. Лида повторяла, ругалась, смеялась на своих «съехало!» и «ой!», и через час у неё получалось. Ветер гладил ей шею, а вода за спиной была как фонтан уверенности: «ты не упадёшь».
— Это часть моего ритуала, — сказал он после, когда они сидели, свесив ноги в пустоту. — Рядом с женщиной я всегда ставлю «листья» на тропе. Это не хитрость. Это уважение.
— Звучит как «я не прячусь за бронёй, я строю мосты», — выдохнула Лида и впервые за весь день не почувствовала в груди ни одной колючки.
Он повернулся к ней. Движение — простое, без «возьми меня немедленно», но дом вокруг улавливал каждый вздох. Лида не делала из этого сцены. Она просто положила ладонь на его шею — туда, где волоски меняют направление, — и сказала:
— Нам пора.
Не тьма, не огонь — полутень и тепло. Они не соревновались, кто громче вздохнёт. Тело Триана было как хороший путь: без предательских ям, с мягкими поворотами, с местами, где хочется замедлиться и посмотреть вниз. Магия включалась не вспышкой, а как когда снимаешь тяжёлый плащ — и вдруг понимаешь, как легко дышать. У Лиды дрожали пальцы; у Триана дрожал голос, когда он шептал ей: «я здесь». Дом не заглядывал, но держал стены шире. Корабль на привязи чувствовал ритм и отвечал тихой вибрацией, как сердце, которое в унисон.
Золотая нить под кожей у Лиды зажглась ровно — не «сигнальной лампой», а хорошо настроенной лампой на столе в мастерской. Лёгкое свечение переползло от запястья к локтю, от локтя к ключице; Триан отозвался чем-то похожим — не светом, силой: вокруг них на секунду плотнее стал воздух, как купол. Лида рассмеялась — не потому, что было смешно, а потому, что счастье иногда не знает, как выходить, кроме смеха. И она не стеснялась.
— Я не богиня, — сказала она после, когда они лежали рядом на
