Роберт Хайнлайн - Гражданин галактики. Между планетами

— Не стоит, — посоветовал ему спутник. — Все они вруны, и я ему уже заплатил, чтобы он оставил нас в покое.

— И тебе повезет, когда ты уйдешь в прыжок, — ответил человек. — Дай-ка я взгляну… — Он запустил руку в кошелек, взглянул в чашку для подаяний и что-то положил в нее.

— Благодарю вас, милорд. Пусть у ваших детей будут сыновья. — Торби удрал прежде, чем тот успел посмотреть на него. Маленький плоский цилиндрик исчез.

Он поработал на Веселой Улице, ему везло, и прежде, чем идти домой, он завернул на Площадь. К его удивлению, папа был в своей любимой яме, рядом с помещением для аукционов, как раз перед портом. Торби примостился рядом с ним.

— Сделано.

Старик хмыкнул.

— Почему бы тебе не пойти домой, папа? Ты же, должно быть, устал. Я уже насобирал достаточно для нас.

— Замолчи. Милостыни, миледи! Милостыни для бедного калеки.

В третьем часу с пронзительным звуком взмыл корабль, и старик позволил себе расслабиться.

— Что это был за корабль? — спросил Торби. — На синдонианский лайнер не похож.

— Свободный Торговец, «Цыганочка», порт приписки на Риме… и в нем твой приятель. А теперь отправляйся домой и сделай завтрак. Впрочем нет, угостись на славу где-нибудь.

Баслим больше не пытался скрывать от Торби свою побочную деятельность, хотя никогда не объяснял ему, что к чему. Порой просить подаяние должен был только один из них, и в этих случаях Баслим всегда занимал свое место на Площади Свободы, так как он явно интересовался прибытием и отлетом кораблей, особенно работорговых, и аукционами, которые следовали сразу же после посадки корабля с рабами.

По мере того, как Торби обучался, от него было куда больше пользы. Старик твердо верил, что отличной памятью может обладать каждый, и упрямо втолковывал это мальчику, несмотря на его ворчание.

— Ох, папа, неужели ты думаешь, я смогу это запомнить? Ты не дал мне возможности даже взглянуть на эту штуку!

— Я проецировал тебе страницу как минимум три секунды. Почему ты не прочел ее?

— Чего? Так у меня не было времени.

— А я прочел. И ты можешь. Торби, ты видел на Площади жонглеров. Ты видел, как старый Микки стоит на голове, а в воздухе летают девять кинжалов, и на ногах у него крутятся четыре обруча?

— Да, конечно.

— Ты можешь это сделать?

— Нет.

— А научиться?

— Ну… я не знаю.

— ЛЮБОЙ может научиться жонглировать… если его как следует гонять и как следует лупить. — Старик взял ложку, ручку, нож и по дуге пустил их в воздух. — Когда-то я немножко занимался, просто так. А жонглирование мозгами… и этому тоже может научиться каждый.

— Покажи мне, как ты это делаешь, папа.

— Как-нибудь в другой раз, если ты будешь себя хорошо вести. А теперь ты должен усвоить, как по-настоящему пользоваться глазами. Торби, наука жонглирования глазами была создана давным-давно, очень мудрым человеком, доктором Реншоу, на планете Земля. Ты должен был слышать о ней.

— Ну… конечно, я слышал.

— М-м-м… похоже, ты не веришь в ее существование.

— Ну, я не знаю… но все эти сказочки о замерзшей воде, которая падает с неба, и о людоедах в десять футов высотой, и о башнях выше, чем Президиум, и о маленьких людях ростом с куклу, которые живут на деревьях… папа, я же не дурачок.

Баслим вздохнул и подумал, сколько раз ему приходилось вздыхать с тех пор, как он обзавелся сыном.

— В этих россказнях все перепутано. Когда-нибудь, когда ты научишься читать, я дам тебе книжку с картинками, которым ты можешь верить.

— Но я уже умею читать.

— Тебе только так кажется, Торби. Земля в самом деле существует и она в самом деле странная и удивительная — самая необычная планета. Много умных людей жило и умерло на ней. И там было привычное соотношение дураков и мудрецов — кое-что из их мудрости дошло и до нас. Одним из таких мудрецов был Самуэль Реншоу. Он доказал, что большинство людей всю жизнь живут словно бы в полусне; и более того — он показал, как человек может проснуться и жить полной жизнью: видеть глазами, слышать ушами, ощущать языком, думать мозгом и безошибочно запоминать все, что он слышит, видит, ощущает и понимает. — Старик показал культю. — Из-за этого я не стал калекой. Своим одним глазом я вижу больше, чем ты двумя. Я глохну… но я не более глух, чем ты, потому что все, что я слышу, я запоминаю. Так кто же из нас калека? Но, сынок, ты не останешься калекой, потому что я собираюсь дать тебе всю мудрость Реншоу, если даже мне придется оторвать твою глупую башку!

По мере того, как Торби учился использовать свои мозги, он чувствовал, что ему это нравится все больше и больше, у него появился ненасытный аппетит к печатным страницам, и он читал каждую ночь, пока Баслим не приказывал ему выключать проектор и отправляться спать. Торби не видел особого смысла во многом из того, что старик заставлял его изучать — например, языки, которые он никогда не слышал. Но, используя обретенные им новые знания и свои молодые мозги, он легко справлялся с ними, и когда обнаружил, что у старика есть катушки и бобины, которые можно просмотреть и прослушать только на этих «бесполезных» языках, он внезапно понял, что их стоит изучить. Ему нравились история и галактография; это был его личный мир, раскинутый по световым годам физически ощутимого космоса, и он был столь же реален, как его камера на работорговом корабле. Торби исследовал новые горизонты с тем же удовольствием, с каким ребенок изучает свою ладошку.

В математике Торби не видел смысла, кроме как варварского искусства считать деньги. Но, в конце концов, он усвоил, что математика может и не иметь практического применения; она могла быть игрой, такой же, как шахматы, только интереснее.

Старик порой задумывался, какой во всем этом смысл? Он уже понимал, что мальчик оказался куда способнее, чем он предполагал. Но принесет ли это ему счастье? Не принесет ли то, чему он его учит, бесконечное разочарование своей судьбой? Что ждет на Джаббуле раба или нищего? Ноль в энной степени остается нолем.

— Торби!

— Да, папа! Подожди минутку, я как раз на середине главы.

— Кончай ее скорее. Я хочу поговорить с тобой.

— Да, милорд. Да, хозяин. Сию секунду, босс.

— И не забывай о вежливости.

— Прости, папа. Что ты хочешь сказать мне?

— Сынок, что ты собираешься делать, когда я умру?

Торби изумился:

— Ты себя плохо чувствуешь, папа?

— Нет. Насколько я разбираюсь, я протяну еще немало. А с другой стороны, завтра я могу и не проснуться. В мои годы ни в чем нельзя быть уверенным. И если это случится, что ты собираешься делать? Оставишь за собой мою яму на Площади?