Роберт Хайнлайн - Гражданин галактики. Между планетами

Торби не ответил, и Баслим продолжил:

— Ты не сможешь этого сделать, и мы оба это знаем. Ты уже так вырос, что не можешь убедительно излагать свои сказки. Они не оказывают такого действия, как то, когда ты был мал.

— Я не собираюсь быть тебе в тягость, папа, — медленно сказал Торби.

— Разве я жалуюсь?

— Нет, — Торби помедлил. — Я думал об этом… иногда. Папа, ты можешь отдать меня в аренду на завод.

Старик сделал гневный жест.

— Это не ответ! Нет, сынок, я собираюсь отослать тебя.

— Папа! Ты же обещал, что не сделаешь этого.

— Я ничего не обещал.

— Но я не хочу быть свободным, пап. И если ты освободишь меня… ну, я просто не уйду!

— Я имел в виду совершенно другое.

Торби надолго замолчал.

— Ты хочешь продать меня, папа?

— Не совсем. Ну… и да, и нет.

Лицо Торби оставалось бесстрастным. Наконец он тихо произнес:

— Или одно или другое, но я знаю, что ты имеешь в виду… и думаю, что не имею права протестовать. Это твое право, и ты был лучшим… хозяином… который у меня был.

— Я НЕ ТВОЙ ХОЗЯИН!

— Бумаги говорят другое. Посмотри на номер у меня на ноге.

— Перестань так говорить! Никогда не говори так!

— Пусть раб говорит именно так или держит язык за зубами.

— О, ради Бога, заткнись! Слушай, сын, дай я тебе объясню. У тебя ничего нет впереди, и мы оба знаем это. Если я умру, ты на Саргоне вернешься в прежнее состояние…

— Им еще придется поймать меня!

— Они поймают. Но вольное существование еще ничего не решает. Какая гильдия открыта для отпущенника? Нищенство — да, но с тех пор, как ты вырос, тебе приходится лезть из кожи, чтобы хоть что-то заработать. Многие отпущенники трудятся на своих бывших хозяев, ибо свободнорожденные обыватели существуют за счет своих бывших рабов; они не трудятся вместе с ними.

— Не беспокойся, папа. Я справлюсь.

— А я беспокоюсь. И поэтому слушай меня. Я собираюсь передать тебя человеку, которого я знаю, который сможет увезти тебя отсюда на корабле. Не как раба, а просто на корабле.

— Нет!

— Придержи язык. Ты окажешься на планете, где рабство запрещено законом. Я не могу сказать тебе, на какой именно, потому что не знаю ни расписания корабля, ни даже его названия; детали еще придется проработать. Но я верю, что в любом свободном обществе ты не пропадешь.

Баслим остановился, чтобы обдумать мысль, которая несчетное количество раз вертелась у него в голове. Должен ли он посылать мальчика на родную планету Баслима? Нет, и не только потому, что до нее исключительно трудно добраться, но и потому, что она — не место для зеленого иммигранта… парень должен попасть в один из миров передней границы, где острые мозги и привычка к труду — это все, что ему будет надо; есть несколько таких, лежащих вне пределов Девяти Миров. Он устало подумал, что было несколько возможностей выяснить, из какого мира мальчик родом. Возможно, что там у него есть родные, которые смогут ему помочь. Будь все проклято; для его идентификации пришлось бы вести розыски по всей Галактике!

— Это лучшее, что я могу сделать, — продолжил Баслим. — Между тем временем, как я продам тебя, и той минутой, когда ты взойдешь на борт корабля, ты должен будешь вести себя как раб. Но что значит всего только несколько недель по сравнению с возможностью…

— Нет!

— Не говори глупостей, сынок.

— Может, я и глуп. Но я ничего не хочу. Я остаюсь.

— Вот как? Сынок… мне очень неприятно напоминать тебе — но ты не сможешь остановить меня.

— Что?

— Как ты и указывал, имеются бумаги, которые говорят, что я могу это сделать.

— Ох…

— Иди спать, сынок.

Баслим не спал. Часа через два он услышал, как Торби бесшумно поднялся. Догадываясь по тихим звукам, что тот делает, он мог следить за каждым его движением. Торби оделся (для этого ему нужно было только намотать набедренную повязку), вышел в соседнюю комнату, заглянул в хлебный шкафчик, сделал глубокий глоток чего-то и ушел. Он не взял чашку для подаяний, он даже не подошел к полке, на которой она стояла.

После его ухода Баслим повернулся и попытался уснуть, но боль, гнездившаяся внутри, не позволяла забыться. И не потому, что он не сказал слова, которые могли остановить мальчика; он слишком уважал себя, чтобы не уважать право другого на самостоятельное решение.

Торби отсутствовал четыре дня. Он вернулся ночью, и Баслим слышал, как он пришел, но снова ничего не сказал ему. Просто он в первый раз после исчезновения Торби уснул глубоко и спокойно. А проснувшись, сказал как обычно:

— С добрым утром, сынок.

— С добрым утром, папа.

— Сделай-ка завтрак. У меня есть кое-какие дела.

Они сели за миски с горячим варевом. Баслим поглощал пищу без особого интереса, Торби едва ковырял ее. Наконец он взорвался:

— Папа, когда ты продашь меня?

— А я и не собираюсь.

— Что?

— В тот день, когда ты исчез, я зарегистрировал твое освобождение в Архивах. Ты свободный человек, Торби.

Торби смотрел на него с изумлением, а затем опустил глаза в миску и стал возить ложкой по каше. Наконец он сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы этого не было.

— Если бы они тебя поймали, я не хотел, чтобы они называли тебя «беглым рабом».

— Ах, вот в чем дело, — Торби задумался. — Спасибо, папа. Вижу, что вел себя очень глупо.

— Вероятно. Но я думал не о наказании, которое могло тебя ждать. И плети, и выжигание клейма — все это проходит быстро. Я думал, что произойдет, если тебя поймают еще раз. Лучше, чтобы тебя сразу же укоротили, чем быть пойманным после клеймения… Поговорили и хватит, бери свою чашку и не болтайся без дела. Этим утром аукцион.

— Ты хочешь сказать, что я могу остаться?

— Это твой дом.

Теперь Баслим знал, что Торби не оставит его. Освобождение мальчика не внесло ничего нового в их быт и отношения. Торби сходил в Королевские Архивы, уплатил налог и преподнес обычный подарок, после чего его вытатуированный номер был перечеркнут линией, а рядом с ним появилась печать Саргона с номером книги и страницы записи, из которой явствовало, что ныне он свободный гражданин Саргона, обязанный платить налоги, нести воинскую службу и голодать без всяких помех и препятствий. Клерк, который делал татуировку, посмотрел на серийный номер Торби и сказал:

— Не похоже, что это твой день рождения, парень. Твой старик обанкротился? Или твои хозяева продали тебя, чтобы избавиться от лишнего рта?

— Это не твое дело!

— Не выдрючивайся, парень, а то ты почувствуешь, что эта игла может колоть куда больнее. А теперь отвечай мне вежливо. Я вижу, что на тебе фабричная, а не хозяйская марка, и судя по тому, как она выцвела, тебе было лет пять или шесть. Где и когда это было?