Евгений Прошкин - Механика вечности

— Вы, друзья мои, чего-то не уяснили, — скорбно проговорил полковник. — В спецкамере вы расколетесь на счет «раз», просто я даю вам возможность разойтись по-хорошему.

— Иван Иванович, — спокойно откликнулся Тихон, — у тебя сейчас одна печаль: как бы самому туда не попасть. Войска в городе видел? Письмецо-то опоздало! Теперь тебя никакая синяя папочка не спасет.

Фирсов задохнулся и несколько секунд впустую раскрывал рот. У него в кармане тренькнул мобильный телефон, но он раздосадованно треснул трубкой о стену. Главный угадал приказ начальника с полувзгляда и звонко щелкнул предохранителем. Я судорожно сжал в ладонях оба дырокола. Аппараты, способные опрокинуть мир, были бессильны против одной острой капли металла.

То, от чего я ушел в четверг, случится в понедельник. Сегодня. У Главного нет чемоданчика, но он обойдется и пистолетом. Как странно, я сам лишил себя трех дней жизни.

— Недоумок поганый, — шепнул мне Тихон.

По белоснежной поверхности потолка разбежались, быстро затухая, ровные круги, и из центра этого волнения выпало что-то темное. Оно глухо стукнуло по ковровому покрытию и, подкатившись к Фирсову, замерло. Иван Иванович машинально поднял с пола предмет и, взвесив его в руке, зачарованно произнес:

— Без чеки…

В гробовой тишине стало слышно, о чем бурчит телевизор.

— Мы прервали нашу программу, чтобы передать экстренное обращение Президента Российской Федерации, — сказали там.

Потом был взрыв.

ЧАСТЬ 5

ЗАВТРА БУДЕТ ЛУЧШЕ

Кажется, я куда-то летел. Сносил спиной какие-то перегородки, врезался грудью во что-то острое и несся дальше — пикировал, проваливался, падал. Это длилось недолго и было совсем не похоже на то, что рассказывают люди, испытавшие клиническую смерть.

Я пошевелил головой — что-то воткнулось в горло и разбудило приступ тяжелого влажного кашля.

— Ох ты, ожил! Земляк, сигареты есть? Надо мной стоял высокий старик с впалыми щетинистыми щеками и смуглым горбатым носом.

— Поднимайся. Пойдем покурим.

— Что это у меня?

Я потрогал тонкий стержень, торчавший прямо из тела, и его движение отдалось неприятной щекоткой под ребрами.

— Зонд, — объяснил старик. — Жидкость из легких откачивали. Они всегда его оставляют, вдруг пригодится. — Он взялся за стержень темными окаменелыми пальцами и внезапно потянул на себя.

Гибкая трубка легко вышла наружу — пятнадцать или двадцать сантиметров розовой пластмассы. Я вновь закашлялся и сплюнул на пол какой-то комок.

— Пошли, — дернул меня старик. — Одному надоело.

— Не слушай его, — раздалось из дальнего угла.

Там кто-то зашевелился, и колченогая капельница звякнула полупустой склянкой.

— Это Олег, у него не все дома. Олег!

— Чего тебе?

— Отстань от него. Пусть оклемается.

— Не коллектив, а черт-те что! — сокрушенно произнес старик и поперся прочь.

— Меня зовут Женя, — представился мужчина. — Сейчас иголку вытащат, тогда подойду.

Я приподнялся на локте и оглядел помещение. Кроме того, что это была больничная палата, я ничего не узнал. Пять кроватей, три из которых пустовали, но не были застелены — пациенты по укоренившейся в русской медицине традиции где-то шлялись, — пять тумбочек с термосами, кружками и мятыми салфетками да косая капельница, нависшая над бородатым Женей. На окнах — крахмальные занавесочки, загораживающие голубое небо.

— Склифосовского?

— Ну.

— Сколько время?

— Скоро обед.

— А точнее?

— Зачем тебе? Здесь никуда не торопятся. Выдувая через ноздри остатки дыма, появился старик.

— Олег!, — позвал я. — Можно тебя?

Он с преувеличенным достоинством подошел к моей кровати, и я, притянув его за лацкан истончившегося от многих стирок халата, спросил:

— Какое сегодня число?

— Не знаю, — бесхитростно ответил Олег. — Лежи, болей, скоро все равно не выпишут.

— Ну а месяц-то? Сентябрь или нет?

— Это да, сентябрь, — закивал он, давая понять, что во времени ориентируется.

Я набрался храбрости и, поднеся губы к его волосатому уху, шепнул:

— А год, Олег? Год сейчас какой?

Старик отстранился и посмотрел на меня с укоризной.

— Молодой, а туда же — потешаться. Женька, что ли, подучил?

— Какой год, Олег? — требовательно повторил я.

— Амнезия? — равнодушно осведомился Женя. — Бывает. Или симулируешь? — Он оглянулся на дверь и, убедившись, что она закрыта, посоветовал:

— Если решил прикидываться, надо идти до конца.

Я сел на кровати и поискал ногами тапки. Голова немного кружилась — то ли от травмы, то ли просто от долгого сна. Живот был стянут тугой эластичной повязкой и привычно побаливал. Я представил себе шрам, посеченный осколками, — на пузе мог получиться вполне симпатичный узор. Фирсова разорвало пополам, это я своими глазами видел. Тихона, кажется, тоже убило, остальных — не помню. Как там появилась граната? С неба свалилась, точнее, с потолка.

Я посмотрел вверх — ничего. Тонкая трещинка на пожелтевшей побелке.

— Какой сейчас год? — снова повторил я.

— Да успокойся ты. Первый. Ну, две тысячи первый. Куда собрался? Ложись, тебе еще от наркоза отходить.

Подтверждая это, внутренности екнули, и я привалился обратно. Спешить мне действительно некуда. Передохну.

Неожиданно дверь распахнулась, и в палату вбежал ребенок. Он гулко топал пятками в полосатых шерстяных носках, ноги путались в вытянутом, потерявшем форму свитере, а на маленькой головке был по-старушечьи завязан белый платок с мелкими черными листиками.

— Мальчик, ты мальчик или девочка? — издевательски спросил Олег.

— Мальчик, — гордо ответствовал ребенок.

— А чего в косынке?

— Мамка заставляет, чтоб не простудился. У вас игрушки есть?

— Иди-к сюда, — сказал Женя, шаря по тумбочке свободной от иглы рукой. — Лепесин хочешь?

— Апельсин, — строго поправил его мальчик. — Давай, если не жалко.

— Сколько ж тебе лет, орелик?

— Три, а тебе?

— А мне сорок, — глупо ответил Женя.

— Ты уже большой, — констатировал мальчик, разглядывая подарок.

— Ты вроде тоже не маленький. Серьезный такой.

— Не, я пока малолетний.

— Скоро станешь взрослым.

— Не, не скоро, — замотал головой ребенок и, крепко держа апельсин, подбежал ко мне.

— Тот дяденька болеет, — попытался оградить меня Женя от детской назойливости.

— Да ничего, ничего, — махнул я ладонью. — У тебя здесь, наверное, мама лежит?

— Лежит.

— Скучно тебе?

— Скучно, — вздохнул мальчик.

— Дома небось игрушки, друзья?

— Нету. Дома тоже скучаю, но не так сильно. Вырасти бы… Тебе тоже сорок лет?