Дмитрий Раскин - Судьба и другие аттракционы (сборник)

— То есть вы остаетесь? — полуспросил Ветфельд.

— Ну да, за всё ж «уплочено», — усмехнулась Лидия.

17

Отец и сын Арбова на прогулке в саду.

— Надо же, — рассуждает Борис Арбов, — управляющий дал мне отдельный номер.

— Почему бы и нет, — говорит Арбов, — отель же стоит пустой.

— Я никогда не любил просить, а просить приходилось часто, точнее, всегда. А в подкорке сидит ожидание отказа. Ладно, не буду об этих своих советских, совковых — о комплексах советского, на всякий случай боящегося жизни еврея. Кстати, Сема, ты ведь только делаешь вид, что в тебе этого нет. Ну, и правильно, что делаешь. Правильно. Нельзя привыкать к самому себе. Что касается меня сегодняшнего, я думал, вдруг управляющий скажет, что покойникам вообще не положено.

— Папа, ты считаешь, что это так уж остроумно?

— Вот этого, — отец Арбова показывает на вздувшуюся жилу на тыльной стороне своей ладони — не было раньше. Вот этой — он расстегнул воротник рубашки — папилломы тоже не было. Я не уверен, что она могла вырасти за время моей смерти.

— Ты это к чему? — напрягся Арбов.

— Скажешь, и группа крови и набор хронических заболеваний — все сходится. И вот большой палец левой руки чуть короче своего собрата на правой, как и раньше… при жизни. Все мое, всё родное. Не спорю. Но всё равно ощущение такое, что это не мое тело. Не совсем моё. Реконструкция какая-то. Эта комбинация из своего, всегдашнего, само собой разумеющегося и чужого, заемного — жутко это, понимаешь? Кажется, проще было, если б всё было чужим. А так: своё, своё, своё и вдруг крайняя плоть не моя.

— Папа! Прошло же десять лет, в конце концов.

— Судя по всему, я восстановлен в том возрасте, в котором, — он запнулся, — я и ушел… Меня не стали старить на эти десять лет. Побоялись за мое самочувствие, видимо. Кстати, получается, что я стал ближе к тебе по возрасту, так если бы родил тебя не в двадцать пять, а в пятнадцать.

— Ну, и что из этого?

— Ты прав, Сема, наверное, ничего. Но тело всё-таки не моё, пусть оно в чём-то лучше, я оценил, конечно. — Вдруг: — Мне страшно! — Пауза. — Глупо? В моём положении мне еще и бояться?! Я должен излучать радость, как советовали твои друзья, продуцировать мудрость — сплошную, неразбавленную, концентрированную. А мне вот страшно. Понимаешь, страшно.

— Насчет тела, папа, допустим, ты прав. Но ты же не есть своё тело и только, ведь так?

— Быть муляжом самого себя?

— Ты это ты. Ты есть ты. Ты есть . И это главное — не дослушал его Арбов. — Я понимаю, конечно, тело не ботинки, не пиджак…. Но лишнюю родинку или складку на кожице пениса мы переживем во имя главного.

— Насчет того, что я есть я…

Отец начал мять пальцами ямочку на подбородке, как он делал в моменты глубокой задумчивости при жизни. Как он делал всегда , когда напряженно думал.

— Скажи, — отец Арбова, что-то преодолевал в себе — скажи, ты знаешь, что в юности я однажды подхватил небольшую венерическую?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Ты можешь просто сказать, знаешь или нет?

— Но…

— Просто да или нет! Неужели это так трудно, я не понимаю.

— Откуда мне было знать.

— Ну, может, мама рассказывала.

— Она говорила о тебе всегда только хорошее. Он так устроена, ты должен помнить вообще-то.

— То есть, о триппере ты не знаешь?

— Сказал же, нет.

— Но я-то знаю, — обрадовался отец Арбова.

— Погоди, погоди. — Арбов даже схватил его за руку. — Ты проверяешь, не соткан ли ты из моих воспоминаний о тебе?! Не есть ли ты материализация моей памяти? Папа, ты что, считаешь, наш управляющий Лема начитался? — Арбов отпустил его руку.

— Скажи, сын, а ты знаешь…

— Если ты о том, что тридцать лет назад изменил маме — не знаю! — кричит Арбов. — И оставь меня в покое со своей изнанкой. Ты не отсюда. — Арбов стучит пальцем по своей голове.

— Помнишь, ты всегда говорил, что я раб своего характера. А вот сейчас, по «воскрешении», я, кажется, перестал им быть, то есть во мне стало куда как меньше дерьма.

— И ты вообразил, что это потому, что я идеализирую тебя в своих воспоминаниях?! Не обольщайся, — попытался Арбов.

— Но я и не стал таким, каким хотел быть или же должен быть, — не слушал его, продолжал свое Борис Арбов. — Как это всё теперь неважно, незначимо. — Он замолчал. — Но я и не из собственного прошлого. Точнее, не из прошлого только. Не из собственной жизни, не из судьбы.

— Мне кажется, лучше остановиться, — испугался Арбов.

— Я из небытия?!.

Повисла пауза.

— Сказать так — продолжил Борис Арбов, — поставить точку. А что, глубокомысленно и весьма эффектно… Мало что понял в смысле, истине, сути… В истине, смысле, сути бытия… Пробавлялся банальностями. Теперь мне смысл небытия подавай?.. Но о бытии я хотя бы знал, что это благо!

Арбов обнял отца.

— Смотреть ужасающие, а потом преисполненные гармонии и света картинки перед порогом, — отец Арбова освобождается от объятий. — Не смотреть после. Какой в этом смысл? Какая здесь истина? Ужас страшнее, чем в Реальности. Гармония и свет вообще несоизмеримы с реальными — с теми, что иногда даны, даются нам в жизни и жизнью. Эта истина освобождает тебя или же издевается над тобой… лишает надежды, лазейки, даже щелочки маленькой саму реальность?

— Лучше всё-таки знать, — еле слышно сказал Арбов.

— То, что вначале ужас, а потом свет — это что, победа? Твоя? Бытия? Небытия? Или же просто специфика нейрохимической реакции в угасающем мозге? А там, за порогом, после ?.. Я всегда считал, что нет тайны, нет вообще ничего, и не может быть. Но отсутствие оказалось настолько несоразмерно тебе и душе, так немыслимо глубоко, что… — хватает Арбова за плечо. — А я вот не знаю, что! Отсутствие несоизмеримо глубже всего, что есть, всего, что будет — нам не представить. Вот в чем дело. А не в том даже, что Небытие неимоверно больше Бытия. Бытие камуфляж, понимаешь?!

Арбов пытался успокоить его объятием. Отец тоже обнимает его.

— И только вернувшись оттуда , — говорит отец Арбова, — сейчас вот только вдруг понял. Главное — глубина. Глубина чего — это уже подробности.

— Если в самом деле такая глубина, если столько отсутствия и Ничто, значит, бытие безосновно, ведь так? Так?! — Арбов спрашивает, закликает отца, будто от него зависит здесь. — Пусть безосновность, ладно? Ни величия, ни разрешения, снятия всех неразрешимых противоречий, ни истины, ни цели — пусть безосновность только. Это значит, что бытие, свобода и мы сами — не фикция, не наша дурная фантазия, не сон. И пусть Небытие сколько угодно превосходит бытие, что нам тогда до этого!