Марк Гэтисс - Клуб «Везувий»

— Мы не можем… обсудить это… как джентльмены? — просипел я.

Обидчик мой выпрямился и засадил было мне кулаком в лицо. Я неуклюже сделал шаг в сторону, скользя по полу.

— Джентльмен? Вы? — сплюнул он.

Лицо бедного турка у его локтя превратилось в скорбную маску.

— Пожалуйста! Прошу вас, господа! Если у вас какие-то дела, завершите их в…

Больше он ничего не сказал, потому что мой противник быстро ударил ему правой под смуглую челюсть, и турок рухнул на пол, как мешок с углем.

Я ободрал кулак о скулу нападавшего.

— Боже! — возопил я, облизывая костяшки пальцев.

Он прищурил от боли один глаз и снова накинулся на меня.

— Люцифер Бокс! Ха! Ужель давали когда-нибудь мошеннику более уместное имя? Вы просто дьявол, сэр. Сам дьявол!

Я пригнулся, избежав удара кулаком, и умудрился нанести ему неплохую плюху сбоку. Противник мой зашатался и почти упал на предательский пол.

— Светоносный, уверяю вас! — закричал я. Кровяное давление мое поднялось вместе с кулаками, пока я описывал круги вокруг него. — Да Люцифер был самым ярким и самым прекрасным из всего сонма ангелов. Пока это дряхлое божество не иззавидовалось и не изгнало его!

В ответ на мою реплику он зарычал и исхитрился с тошнотворной силой двинуть меня по ребрам.

Закричав от боли, я упал — в легких не осталось воздуха. Мои колена ударились об пол с треском переломанной птичьей вилочки.

Он подошел ко мне и схватил меня за волосы.

— Светоносный! Что вы принесли моему дому, кроме несчастья и позора. Ей-богу, сэр, я не успокоюсь, пока не вышибу из вас дух!

Я ошарашенно помотал головой:

— Кто… кто вы?

Он насмешливо улыбнулся — его усы теперь свисали, огибая красный рот, как у китайца.

— Я Мопсер, сэр. Майор Страннопут Мопсер.

— А, — только и сказал я.

— И моя дочь… вы обесчестили мою малютку Авриль, вы разрушили ее жизнь.

Я вздрогнул, когда он туже прихватил мои волосы. Воспоминания нахлынули на меня, как холодная вода из латунного тазика турка. Прием несколько месяцев назад. Бледноликие поэты, потрепанные художники — великолепные отбросы богемной лондонской жизни. И девушка. Девушка с собачьей фамилией и телом богини. Авриль Мопсер. Я помню балкон, лунный свет, шепот и что-то очень неприличное в рододендронах.

А теперь — ее папаша. Он поднял огромный кулак, отвел его назад. Я затуманенным взором смотрел, как кулак летит мне в лицо.

Потом раздался странный громкий лязг, и Мопсер рухнул на пол: его потухшие глаза закатились, а голова обмякла, как у тряпичной куклы.

Я поднял голову и увидел своего друга, который стоял над бесчувственным майором, в его правой руке все еще звенел чеканный турецкий чайник.

— Чудоу… — простонал я.

— Именно так, черт побери! — воскликнул он, взяв меня за руку и помогая подняться.

IV. Гости

В тот вечер, который по-прежнему был влажным, как воздух в парилке, я закутал свое изувеченное тело в японский халат, расшитый подсолнухами и купленный на деньги, которые мне стоило бы потратить на краски. Или на еду. Или на билет до Континента, где можно скрыться от разъяренных отцов.

Мы с Чудоу распрощались сразу, как вышли из бань, и я быстро связался с Домработниками. Далила, которая всегда была душой этого подразделения, убедила меня, что, хотя подобные дела не входят в компетенцию департамента Джошуа Рейнолдса, она «все ыстрыйт», и Майор Страннопут будет «выныжден» от своих планов отказаться. Какой смысл обладать властью, если нет возможности ею злоупотребить?

Потом я завернул портрет достоп. Эверарда Льстива (подарок его скорбящему семейству) и начал обдумывать предложение Криса Чудоу, касающееся уроков изобразительного искусства. Он помогал этим одиноким старым чудикам, которым в жизни не хватало острых ощущений, скоротать время после обеда и попутно избавлял их от наличности. Почему бы мне не сделать то же самое? На самом деле, почему бы мне не сделать больше? Престижный адрес. Привлекательный молодой художник! Горы соверенов, которые я могу выжать из этих легковерных дурачков! Я мог бы позволить себе замену Тополу, не дожидаясь милости от Рейнолдса. Конечно, придется тут немного убраться, но дело того стоит!

В итоге я разместил маленькое объявление в «Таймс», «Пэлл-Мэлл Газетт», «Баджетс» и нескольких других листках, сделав так, что предложение выглядело вполне прилично, — допустил лишь небольшой намек на la vie bohème [13], чтобы вызвать интерес тех, кто жаждет треволнений.

Потом я вызвал служанку, чтобы привела дом в божеский вид. Я намеревался сам надзирать за процессом, однако не смог вынести ее осуждающих взглядов и бесконечного цыканья, когда она выгребала из руин моей студии старые воротнички и немытые тарелки, а потому решил пойти и инвестировать деньги, которых у меня не было, в новые шторы. Я подобрал весьма забавные безделушки, которые моим ученикам, возможно, будет интересно рисовать, и добавил в эту кучу стеклянный глаз Эверарда Льстива — эдакий налет готики.

После этого, с весьма впечатляющим старанием я замаскировался под сурового газетчика (здесь потребны всего лишь ужасный костюм, котелок и фальшивые усы) и позвонил в дом покойного профессора Эли Вердигри в Холланд-Парке.

Дом являл собой обитель скорби: во всех нишах цвел, а со всех перил свисал черный креп, венок из каких-то вонючих фиолетовых цветов обрамлял весьма посредственный портрет великого ученого кисти моего друга Чудоу. Изображен был и впрямь очень дородный мужчина с любопытными, широко расставленными глазами и подбородком с ямочкой, выдающимся вперед настолько, что он походил на Габсбурга.[14]

Под предлогом того, что я собираюсь писать панегирик для «Пэлл-Мэлл Газетт», я был допущен для аудиенции в заставленный мебелью кабинет.

— Боюсь, вам придется общаться со мной, — сказал высокий молодой человек, такой же толстый, как и его отец, и жестом пригласил меня сесть. — Моя бедная мама совсем не в себе.

— Так это было очень неожиданно? — прошептал я, густым слоем размазывая по голосу сочувствие, как краски по холсту.

— Совершенно. — Он рассеянно потеребил черную повязку на рукаве. — Мой отец ни дня не болел за всю жизнь.

Я кивнул и записал это в блокнот.

— А что говорят врачи?

Вердигри-младший пожал плечами:

— По-моему, они в растерянности. Какой-то приступ, за которым последовала кома и… ну… смерть.

— Боже мой. «Газетт» приносит вам свои искренние соболезнования.

Молодой человек горестно шмыгнул носом и посмотрел на меня.