Роджер Зилазни - Остров мертвых

Следовательно, он или предал Партию, или же не знал, кто я такой, и замышлял что-то иное, когда инструктировал Хасана убить меня.

Или же Хасан действовал по приказу кого-то другого.

Но кто это мог быть? И опять же, почему?

Ответа у меня не было. И я решил таковой найти.

Джордж первым выразил свое соболезнование.

— Я огорчен, Конрад, — сказал он, посмотрев куда-то мимо меня, затем вниз, на песок, а затем быстро — прямо мне в глаза. Он расстраивался, когда высказывал что-нибудь человечное, и при этом испытывал желание исчезнуть. Я мог это объяснить. Сомневаюсь, чтобы парад, который устроили я и Эллен в предыдущее лето, хоть в какой-то мере привлек его внимание. За стенами биологической лаборатории страсти его прекращались. Я помню, как он анатомировал последнюю на земле собаку. Однажды после того, как целых четыре года он почесывал псу за ушами, вылавливал блох у него из хвоста и слушал, как тот лает, — однажды он позвал Ролфа. Ролф вбежал, таща старое посудное полотенце, которым они обычно играли в перетягивание, и Джордж подтянул пса поближе, сделал ему укол, а затем вскрыл. Он решил заполучить пса, пока тот еще в расцвете сил. На шкафу в лаборатории до сих пор стоит скелет. Он хотел также выращивать своих детей — Марка, Дороти и Джима — в камерах Скиннера, но Эллен каждый раз решительно этому противилась (устраивая там-тарарам!) в послеродовом своем приступе материнства, продолжавшемся по меньшей мере месяц — что было достаточно длительным сроком, чтобы нарушить баланс первичной стимуляции, необходимый Джорджу. Так что я, действительно, не видел в нем особого желания снять с меня мерку для деревянного ящика, что хранят под землей. Если бы он захотел, чтобы я умер, то это было бы что-нибудь хитроумное, быстродействующее и экзотическое — ну, например, яд кролика с планеты Дивбан. Нет, ему до этого не было дела. Уверен.

Эллен, хотя и способная на сильные чувства, — всего лишь испорченная заводная кукла.

Едва она соберется действовать в соответствии со своими чувствами, как в ней непременно соскакивает какая-нибудь пружинка, и на следующий день она уже полна таких же сильных чувств по совсем другому поводу. Она замучила меня до смерти там, в Порту, и что касается ее, та наша с ней любовная история явно не задалась. Ее соболезнование было такого вот рода:

— Конрад, ты даже не знаешь, насколько я огорчена. Правда! Хотя я никогда ее не встречала, я знаю, что ты должен испытывать, — и голос ее то набирал высоту, то падал, как на шкале, и я знал, что она верит в то, что говорит, и я ее тоже поблагодарил.

Хасан же подошел, когда я стоял, глядя на внезапно поднявшийся и помутневший Нил. Так мы стояли какое-то время, а потом он сказал:

— Женщина твоя ушла, и на сердце у тебя тяжело. Словами его не облегчишь, что написано, то написано. Но пусть тебе будет известно, что я скорблю вместе с тобой.

Затем мы еще довольно долго стояли вместе, и он ушел.

Насчет него я не гадал. Он был тем, кого можно было отставить в сторону, даже если он и запустил машину в действие. Он никогда не носил в себе злобу, никогда не убивал просто так. У него не было личных мотивов меня убивать. Я был уверен, что его соболезнование — истинное. Если он и собирался меня убить, то это никоим образом не пересекалось в данном случае с искренностью его чувств. Настоящий профессионал должен уметь отделять личное от того, что ему поручено.

Миштиго не выразил ни слова сочувствия. Это было бы противно его природе. Среди веганцев смерть — это время радости. На духовном уровне это означает sagl — завершение — рассыпание души на маленькие сладострастные уколы, рассеивающиеся вокруг, чтобы принять участие в великом всемирном оргиазме; на материальном же уровне смерть представлена ansakundabad’t — строго официальной описью большей части личного имущества покойного, чтением его завещания по наследству и дележом его богатств, что сопровождается мощным застольем с песнями и выпивкой.

Дос Сантос сказал мне:

— То, что с тобой случилось, очень печально, мой друг. Лишиться своей женщины — это лишиться крови в венах. Горе твое велико, и тебя не утешить. Это как тлеющий огонь, который не умирает, это печально и это ужасно… Смерть жестока и темна, — закончил он, и глаза его увлажнились, поскольку, случись она с греком, евреем, мавром или еще кем-нибудь, для испанца жертва есть жертва, вещь, которой следует выказать свой пиетет на одном из тех таинственно сокрытых уровней, каковых недостает мне.

Красный Парик подошла и сказала:

— Это чудовищно… Огорчена. Больше нечего сказать, сделать, но огорчена.

Я кивнул:

— Спасибо.

— И кое-что я должна тебя спросить. Но не сейчас. Позднее.

— Хорошо, — сказал я и, когда они ушли, стал снова смотреть на реку и подумал об этой последней парочке. В голосах их было такое же сочувствие, как и у остальных, однако похоже, что они каким-то образом были замешаны в истории с големом. Но я был убежден, что это именно Диана кричала, когда Ролем теснил меня, кричала, чтобы Хасан его остановил. Таким образом, оставался Дон, но тут я начал испытывать сильные сомнения в том, что он способен что-либо сделать, не посоветовавшись предварительно с ней.

Сие же не оставляло никого.

И не было ни одного по-настоящему очевидного мотива…

И все это могло быть случайностью…

Но…

Но у меня было чувство, что кто-то хочет меня убить. Я знал, что Хасан не побрезгует делать две работы в одно и то же время для разных нанимателей, если только там нет столкновения интересов.

И это соображение сделало меня счастливым.

У меня появилась какая-то цель, какое-то дело. Ничто так не вызывает жажды жить, как чье-то желание, чтобы ты умер. Я найду этого человека, выясню, что к чему, и остановлю его.

Второй пасс смерти не заставил себя долго ждать, и как бы мне ни хотелось приписать его некоему агенту в человечьем обличии, сделать этого я не мог. Это был один из фокусов слепой судьбы, который иногда является незваным гостем на обед. Однако же сам финал оставил меня в некотором недоумении, подарив мне для размышления несколько новых, смущающих меня соображений.

Вот как это было.

Возле Нила, этого великого наводнителя, приносящего урожай, этого стирателя границ и отца геометрии на плоскости, сидел веганец, делая наброски противоположного берега. Полагаю, что, будь он на том берегу, он бы зарисовывал тот, на котором сидел, но это циничное предположение. Что меня беспокоило, так это факт, что он ушел один на то теплое, заболоченное место, никому не сказав, куда собрался, и не взяв с собой ничего более грозного, чем карандаш номер два.