Слепой стрелок - Екатерина Витальевна Белецкая
— Ну да, — она, кажется, немного расслабила руки, но всё ещё продолжала держаться за поручень и за носилки. — Вы должны как-то называться. Но я не знаю, как.
— Ясно, — покивал Ит. — То есть вы знаете что-то про нас двоих?
— Нет, по-моему, не знаю, — она покачала головой. В голосе у неё появилась неуверенность. — Я знаю, что вы есть. Что вы должны быть. И некоторые другие знают, вроде бы. Наверное.
— Другие кто? — не понял Скрипач.
— Ну, другие, — она снова пожала плечами. — Разные другие люди. Или они не люди?
— И тени знают? — уточнил Скрипач.
— Может быть, — она подняла голову. — Откуда мне знать, о чём знают тени. Но как вы попали сюда? Здесь же закрыто. Они заперли меня в машине. Я просила не запирать, но разве меня послушают… Как вы вошли?
— Понятия не имеем, — признался Ит. — Сперва заиграла музыка, а потом мы оказались здесь. Сейчас тоже играет музыка, — добавил он. — Та же самая. Откуда здесь музыка, Варя?
Кажется, этот вопрос попал в точку — потому что девушка слабо улыбнулась, едва заметно, и ответила:
— Я попросила. Они сказали — одну твою песню, только одну, в сборник. Они не хотели, ругались, но на одну я их уговорила.
— Кого? — Скрипач прищурился.
— Ну, их, — она, наконец, отпустила поручень, и слабо махнула рукой. — Их, двоих. Водителя и врача. Они слушали другую музыку, я такую не люблю.
— И что же они слушали? — с интересом спросил Ит.
— Шансон, — она поморщилась. — Слишком просто, и голоса некрасивые. И темы неприятные. Я не люблю шансон. А они не любят оперу. Но я упросила добавить одну песню, которая нравится мне. Они согласились на одну.
— Шансон может быть весьма приятным, — заметил Скрипач. — Смотря кто поёт.
— Не может, — упрямо ответила девушка. — Он некрасивый. Грубый. Голоса пошлые, злые какие-то. И без техники, только и могут, что орать и хрипеть. Это плохая музыка. Без души.
— Ну, другие люди чувствуют там душу, наверно, — заметил Скрипач. — Но тут вам лучше знать, конечно. Мы не очень разбираемся в музыке, а вот вы, видимо, в ней понимаете. Да?
Она пожала плечами, на лице её появилась тень сомнения.
— Кажется, да, — сказала она без особой уверенности. — Не помню. Я люблю хорошую музыку. Оркестры… вы знаете, что бывают очень разные оркестры, которые работают с оперными певцами? Они отличаются. Разное качество инструментальных групп, разные дирижеры. Я умею различать оркестры на слух. А вы умеете?
— Нет, — покачал головой Ит. — Мы не умеем. А кто вас научил слушать музыку, Варя? Или вы сами?
— Нет, я не сама, — она глянула куда-то в сторону. — Мама. Она научила. Она умеет слышать музыку, мне до неё далеко. Чтобы слышать, нужен талант, а у меня его нет. У неё есть. Жалко…
— Что жалко? — не понял Скрипач.
— Что я такая получилась, — она опустила голову. — Бездарная. Во всём. Я бы хотела быть талантливой, как мама. Но мне не дано. Я никуда не гожусь.
В кабине в этот момент потемнело, часть лампочек на потолке разом погасли. Остались гореть лишь три — над головой Варвары, над Итом и Скрипачом, и… рядом с искореженной боковой дверью.
— Ну что вы такое говорите, — как можно спокойнее произнес Ит. — Вы умеете слушать. Эта ария, которая сейчас играет… она прекрасна, как мне кажется. И вы слушаете её. И понимаете. Разве нет?
— Я её не поэтому слушаю, — ответила Варвара, поднимая голову. — Как вы думаете, что такое молитва?
Ит и Скрипач переглянулись.
— Молитва — это когда верующий обращается к богу с какой-то просьбой, или благодарит его за что-то, — ответил Скрипач.
— Нет, — покачала головой Варвара. — Не так. Молитва — это когда кто-то кричит, а его не слышат. Хотя… сейчас меня всё-таки услышали. Почему-то.
— Мы? — Ит опешил. Скрипач посмотрел на Варвару с удивлением.
— Конечно, вы. Вы же пришли, — пояснила она. — Я так ждала. Всю жизнь ждала, и вот, я вас вижу. Значит, вы услышали. Вы здесь.
Лампы под потолком разом засветились — все вместе.
— То есть для вас эта ария была… молитвой? — спросил Ит.
— В некотором роде, — Варвара отвернулась, с опаской посмотрела на крошечное разбитое окошко, ведущее в кабину водителя. — По крайней мере, я так думала. Сейчас понимаю, что молиться можно вообще как угодно, но раньше мне казалось, что в этой арии для молитвы самые верные слова, и самая правильная музыка. Жалко только…
— Что именно жалко? — спросил Ит.
— Они сейчас придут, — Варвара опять оглянулась на окошко. — Я не дослушаю. Опять.
— Но как они войдут сюда, дверь же заклинило, — заметил Скрипач.
— Для них это не препятствие, — голос Варвары изменился, он стал звучать глухо и отрешенно. — Я не хочу, чтобы они приходили. Пожалуйста. Можно, чтобы они не приходили…
Лампы на потолке гасли одна за другой, вскоре осталась только та, которая была над головой самой Варвары, прочие же потухли. Большая часть кабины скрылась в полумраке.
Скрипач беспомощно глянул на Ит — потому что ответа на заданный Варварой вопрос не существовало.
— А они уже приходили? — спросил Ит. — Вы точно знаете, что они придут?
— Да, — она всхлипнула. — Они приходили, как же вы не понимаете. Тысячи раз они приходили, не давали послушать двенадцать раз, и так больно, так больно… надо было считать сначала, как-то иначе… Я же в аду, да? Это же ад? Я была такая плохая, что я за это теперь в аду? И они приходят и приходят, и я в этом аду, и выхода нет… кабина… всегда эта кабина… только сейчас… изменилось…
— Что изменилось? — спросил Ит, хотя и так уже пронял, что она ответит. И не ошибся.
— Вы, — она плакала, пытаясь вытереть рукавом лицо, но слёзы всё бежали и бежали из покрасневших глаз. — Я же делала… прятала… потому что знала, что вы… есть…
— Прятала что? — спросил Скрипач.
— Своё сердце в вашей груди, — ответила она. — Мои нитяные человечки. Я всё хоронила и хоронила своё сердце, раз за разом.
— Зачем? — спросил Ит.
— Потому что это тоже больно, понимаешь? — она понурилась. — Знать, и чтобы никому ничего нельзя говорить. Ничего. Совсем. Мама… она бы меня убила, если бы узнала.
— Давай по порядку, — попросил Ит, снова усаживаясь на пол, но уже не на корточки; он сел по-турецки, Скрипач, понявший, что Ит сообразил всё верно, сел рядом. — С самого начала. Ты — Варвара Агапова, медсестра…
— Разве это начало? — с горечью спросила она. — Это уже конец.
— В смысле — уже конец? — нахмурился Скрипач.
— Это уже когда я умерла, — ответила она буднично. — А начало было другое. Странно, что вы не знаете.
* * *
Её не любили. С самого детства её просто тривиально и буднично не любили. И мать, которая родила ребенка лишь для того, чтобы удержать непутевого мужа, но не удержала, не любила её. И бабушка с дедом, которым нежданная внучка была просто не нужна, не любили. И другая родня, седьмая вода на киселе. Бабушка как-то сказала — вот если бы мальчик, тогда, может, и сошлось бы что, а девка, ну что, девка, ни о чём, и ни про что.
И Варя так и росла — ни о чём, и ни про что. Мелкая, невзрачная, некрасивая, неумная. А ещё была бедность. Оглушающая, безнадежная какая-то бедность, в которой не было просвета, и не было которой ни конца, ни края. Варя видела, как другим удается иной раз выбраться из нищеты, но эти, которым удавалось, они были, как бы сказать… Да просто лучше. Гораздо лучше, красивее, удачливее, значимее, чем серая мышь по имени Варя, и такая же серая мышь, которой была Варина мама. Другим, которые красивее и лучше, всё давалось легче. В разы легче. А Варе с малых лет приходилось ох как вкалывать, чтобы быть просто одетой, обутой, и относительно сытой. Мать работала в больнице, и Варя с двенадцати лет там же, в этой больнице, проходила сперва практику, во время которой мыла полы, а по вечерам крутила ватные тампоны для процедур, а потом — снова крутила, и снова мыла, но уже как студентка, потому что поступила в училище. С непререкаемо-строгой матерью в плане работы приходилось непросто. Потому что, например, если какой-то больной совал Варе в карман халата шоколадку, мать всегда требовала немедля эту шоколадку вернуть, потому что взятки брать — это ниже нашего достоинства. Ей и самой ни деньги не предлагали, ни вкусности. Не брала.
