Дмитрий Львов - Исход

— Не рано ли о смерти заговорил? — официант принес кружку пива и я делаю первый глоток.

Юзек качает головой.

— Самое время. Немцы вот-вот нагрянут, а у них с такими как я, — он похлопывает себя по горбу, — разговор короткий.

Я пью пиво, Юзек курит.

Появляется еда и мы молча едим.

Потом официант убирает со стола, а я заказываю пару пива — себе и Юзеку. На прощанье.

К нам подсаживается двухметровый детина с пудовыми кулаками. Это Лех, борец из цирка, несмотря на свой устрашающий вид, а может быть поэтому, добрейший человек.

— Пируете, панове? — рокочет он.

— Поминки у нас, — отрезает Юзек и утыкается в кружку.

Бог дал Леху невеликий ум. Потому он все понимает буквально.

— По ком поминки?

— По Польше, — цедит Юзек, и я чувствую, что он сейчас взорвется.

Видно это понимает и Лех, потому тяжело вздыхает и молча пьет пиво.

Однако сказанное Юзеком слышат за соседним столом.

— Не рано ли, горбун, поминки устраиваешь? — доносится оттуда. — Мы еще посмотрим кто — кого. Как бог свят, посмотрим. И на немцев сила найдется.

— Это ты что ли сила? — не поворачивая головы, громко спрашивает Юзек, пальцы его, обхватившие кружку, белеют от напряжения.

— А хоть бы и я! — говорящий крутит ус. По всему видно — он здорово пьян.

Пока я обдумываю, стоит ли вмешиваться, положение спасает Лех.

— А ведь я был в Германии, — говорит он внезапно. — Дай бог не соврать, в тридцатом году. Точно, в тридцатом. Боролся там в цирке. Немцы борцы слабые — всех на ковер покидал. Зато немки, скажу я вам…

Громкий смех заглушает его последние слова. Отходит даже Юзек. Он, правда, не улыбается, но лицо добреет.

— Ладно, — говорит он, поднимаясь. — Пора на работу.

Я встаю вместе с ним и, хотя в парке мне делать нечего, по привычке иду туда.

Дорогой мы по-прежнему молчим, и лишь перед самым входом Юзек разжимает губы.

— Одно жалко, — говорит он, — в армию меня не возьмут. Матерь Божья, дали бы мне винтовку, я бы с собой на тот свет хоть парочку этих псов утащил…

Я молчу. Меня это уже не касается. И словно поняв это, горбун машет рукой и уходит по дорожке парка. Я смотрю ему вслед, потом иду к карусели.

Она работает вовсю, и новый хозяин кланяясь и улыбаясь, продает билеты. Разноцветные вагончики кружатся, дети смеются, размахивают руками, матери придерживают особенно расшалившихся. Кажется что матерчатый купол раздувает не встречный ветер, а излучение радости…

Впрочем, идиллия эта способна умилить кого угодно, кроме меня. Если дети не знают, а взрослые могут лишь гадать, сокрушаясь в сердце своем о приближающейся войне, то я знаю о ней наверняка. Совершенно секретные сведенья, полученные мной из сейфов всех генеральных штабов, полученные помимо воли их владельцев, не оставляют и тени сомнения.

Прикосновение к тайне всегда великий искус. Тебя пронизывает жгучее желание если не поделиться ею, то хотя бы намекнуть, пусть не словом — жестом, взглядом, непосвященным на грядущие перемены. Приходится сдерживать себя, контролировать любое, даже незначительное движение. В первых экспедициях это давалось мне нелегко, затем стало привычкой, уравновешивающей искус.

Однако сейчас со мной происходит нечто совсем другое: я испытываю чувство, которому не знаю названия. Это угнетает меня, и слабым утешением мелькает мысль, что пройдет немного времени, и земные дела, заслоненные новыми заданиями, забудутся, исчезнут из памяти. Как раз этого-то я и не хочу.

Ты совершенно раскис, говорю я себе. Приди в нормальное состояние. Помни, для тебя этот мир такой же, как и другие, ничем не отличается, и как другие — всего лишь лаборатория для работы, временная остановка, не больше того. Встряхнись.

Встряхнуться и в самом деле надо, и тут в голову приходит мысль, что я так и ни разу не прокатился на карусели. Почему бы ни попробовать этого удовольствия на прощанье? Одно неудобно — все взрослые здесь с детьми. Конечно я могу наплевать на условности, но многолетняя привычка ничем не выделяться берет свое. Я оглядываюсь. Неподалеку от меня стоит мальчишка и неотрывно смотрит на счастливчиков, мчащих по кругу. Таких обычно много бывает рядом с каруселью. За время работы я настолько привык к ним, что перестал замечать.

— Паренек — зову его — подойди-ка поближе.

Он делает несколько шагов в мою сторону и останавливается на достаточном расстоянии. Достаточном, чтобы в любую минуту задать стрекача.

— Хочешь прокатиться на карусели? — услыхав это он замирает, таращит круглые глаза. Приходится повторить вопрос, и лишь тогда он кивает так энергично, что кажется будто его голова от столь резкого движения немедленно слетит с худой длинной шеи.

Я протягиваю ему руку, и он идет со мной, явно не веря своему счастью. Мы покупаем билеты и забираемся в вагончик. Теперь он сидит против меня, сидит смирно, вцепившись руками в невысокие стенки. Он ждет. Глаза его совсем округлились и рот приоткрылся.

Медленно, почти незаметно (а все-таки хорошо я смазал подшипники) платформа начинает движение. А после, набрав скорость, она несет нас по кругу; мелькают деревья, чьи-то лица, мелькает хозяин у столба с рубильником. Мы мчим! Но вот уже двигатель выключается, и карусель, несколько раз по инерции обернувшись, замедляет ход и останавливается.

Перевожу глаза на мальчишку. Его лицо совсем белое, и на лбу блестят капельки пота. Он пытается встать, но тут же падает обратно.

— Что с тобой? — кричу я ему.

— Голова кружится, — раздается в ответ едва слышный шепот.

Вот ведь незадача. Беру своего маленького попутчика на руки, несу в сторону, в тень и усаживаю на первую попавшуюся скамейку. Глаза мальчишки закрыты, он тяжело дышит. Делать нечего, сажусь рядом и жду. Проходит несколько минут, дыхание становится ровнее, глаза открываются.

— Ну как ты? — спрашиваю.

— Уже лучше. Спасибо.

— Что ж не сказал, что тебя на карусели укачивает?

— Я не знал. Простите. Я в первый раз, — он встает и движется прочь. Будь у него силы, он бы побежал.

Ругаю себя последними словами и спешу следом.

— Постой, — говорю. — Ты мороженого хочешь?

Он молчит и замедляет шаги.

Новая мысль приходит мне в голову.

— Ты когда ел в последний раз?

— Утром, — отвечает он, и я понимаю, что врет, что не ел он уже дня два, не меньше. Понимаю и беру его за плечо.

— Пойдем-ка со мной.

Чувствую слабую попытку сопротивления и говорю:

— Не бойся. Сейчас мы где-нибудь поедим. Вместе.

У уличной торговки покупаю пирожки и два больших яблока. С этой добычей мы снова идем в парк, садимся на скамейку, я делю еду на две части, и начинается пир. Однако силы неравны — я доедаю второй пирожок, а у моего компаньона уже все чисто. Протягиваю ему свое яблоко. Он отчаянно крутит головой, отказываясь от добавки, но я беру его руку и вкладываю в ладошку яблоко.