Роман Подольный - Легкая рука

У этого переплетения улиц — правда же? — есть свои законы, и мы с тобой стали загадывать, что нас ждет за этими домами, какую вывеску мы прочтем, подойдя поближе к узорчатому окну, какое из старинных зданий впереди признает себя музеем, и где тюлевые занавески обозначат обычную семейную жизнь.

Мы сидели в сквере на маленькой площади. Ей было лет семьсот, а скверу, мы прикинули по деревьям, лет двести. Но ты удивленно сказала, что город совсем не кажется старым. И я ответил, что он и на самом деле не старый. Он взрослый. Точнее, сказал я, это — город-имаго.

И ты спросила:

— Имаго? Это что-то из жизни насекомых?

И я стал довольно нудно объяснять, что словом “имаго” обозначают взрослую форму насекомых — последнюю стадию метаморфоза. Из яичка выходит гусеница, гусеница превращается в куколку, куколка становится бабочкой. Бабочка — она и есть имаго. Гусеница только растет, но не развивается. Зато как растет! Каждой своей клеткой. Ни одна из них не гибнет, ни одна из них — фантастика! — не делится, все только растут. В тысячу раз больше станет гусеница — а клетки в ней те же, только в тысячу раз крупнее. Вот так и некоторые города. Становятся больше — а все те же. Скука! А этот город развивался все свои почти восемьсот лет. Он красив, как бабочка, что красивее гусеницы. Все, что развивается, красивее всего, что только растет.

Ты еще спросила меня, как я ухитряюсь знать про все на свете. Если бы ты знала тогда, что уж это-то я был обязан знать, слишком прямое отношение имели ко мне превращения насекомых. Слишком прямое. Очень горжусь, что за полгода так и не рассказал тебе ничего о нашей совместной работе — шефа, Николаева и моей. Это был мой единственный секрет. Ладно, Ришенька?

Зато я сказал тебе еще тогда, что тоже, как та гусеница, с восьми лет не изменяюсь. А вот ты — ты меняешься все время, все время, твой метаморфоз не кончен, не кончен…

А чем кончится мой? Понимаешь, Николаев придумал, как получить имаго у человека. Получить взрослую форму гомо сапиенса.

Он при той первой встрече с шефом достал из портфеля коробку со стрекозой. Стрекозой с крыльями в сорок сантиметров! Мезозойская была стрекоза. Или венерианская — из фантастического романа. Он ее не открыл, а получил. И даже не первый получил. Есть у насекомых такие штуки — прилежащие тела. Они вырабатывают ювенильный гормон, в переводе — “гормон юности” (мне бы…). Пока гормон вырабатывается — личинка остается личинкой. Кончил вырабатываться — начинает превращаться в куколку.

Только-только у личинки стрекозы в опыте гормон перестал выделяться — тут же ей пересаживают свеженькие прилежащие тела от новорожденной личинки. И подопытная, старая уже — деваться некуда, — все растет и растет.

И есть другой гормон, который подает сигнал к превращению куколки в имаго. Вот Николаев и придумал… Между человеком и обезьяной разница не меньше, чем между стрекозой и ее личинкой. Но человек, Ришенька, только куколка. Куколка, которой еще предстоит превратиться в имаго. Метаморфоз оборвался, по мнению Николаева, раньше времени. Николаев ни черта не знал про антропологию, но был энтомологом и имел собственную теорию насчет молчащих генов. И даже насчет того, как заставить их заговорить. Во всяком случае те гены, которые у человека руководили метаморфозом мозга, — пока он длился Его идеи, потом идеи шефа… А я ставил эксперименты.

Ювенильный гормон для млекопитающих мы, между прочим, получили. Этакую “пищу богов” из Уэллса. С ним можно барана размером со слона вырастить, а от свиньи в одном совхозе пришлось нам всем полчаса спасаться, пока ей директор из винтовки в глаз не попал — сало ее, сердечную, отовсюду, как латы, защищало. Хорошая штука для народного хозяйства — если свинарники делать покрепче да повыше.

Но мы-то с шефом антропологи. И Николаева метаморфоз у человека интересовал, а ювенильный гормон детям впрыскивать — так они будут расти, а не развиваться.

Помнишь, как я первый раз внес тебя в море? Мы прошли сосновую рощу, бегом пересекли полосу песка и через разрыв в ленте кустарника выбрались на фантастически пустынный пляж из фантастически белого и мелкого песка. (Этот песок! У нас обоих уже через час остановились часы и я нахально решил; потому, что мы счастливы. А вечером высокомерно-насмешливый часовщик назвал нам истинную — по его мнению — причину.)

Мы разделись на скамеечке, наполовину скрытой тем же песком, побежали к воде, а она оказалась холодной, и ты, увидев, что ближайшие купальщики за полкилометра, попросила, чтобы я понес тебя до сколько-нибудь глубокого места. Метрах в тридцати уже от берега я опустил тебя в воду, дошедшую мне до бедер. Как победно, весело, молодо ты завизжала. А потом мы оглянулись на берег и увидели, что в полосе песка между соснами и кустарником, которую мы так быстро одолели, не озираясь по сторонам, как раз в этой полосе сосредоточено все население Рижского взморья, и что народу довольно-таки много. Потом оказалось, что именно в эту полосу было всего труднее проникнуть прохладноватому ветерку… Хорошо вспоминать сейчас про это. Ришенька, я тебя люблю.

Ну вот, собственно, и рассказал тебе свой секрет.

Опыты нам — даже над собою — никто бы и не разрешил. А шеф без разрешения и не подумал бы их ставить. Но тут вылез Гонсалес. Он начал опыт у себя в Венесуэле, ввел свой “включатель генов” в собственную вену, эффект же, по его заявлению, должен проявиться ко второму дню той самой международной научной конференции, на которую мы с шефом и Николаевым приехали в Ригу. Гонсалес уже в Риге, и в первый день конференции — то есть завтра, если сейчас на твоих часах еще нет двенадцати, — будет делать доклад об эксперименте. Он утверждает в своих публикациях, что эффект проявляется на восьмой день и реализуется, судя по опытам на шимпанзе, в течение получаса. Словом, он намеревается превратиться в “сверхчеловека” на наших глазах.

Уж эта мне терминология! Мы с шефом “сверхчеловеками” становиться не собираемся. Мало того, мы бы не пошли на этот эксперимент, если бы наши опыты на обезьянах не показали, что состояние имаго обратимо и через несколько дней самоликвидируется. Чему оно соответствует у человека? Скоро узнаем. Если гениальности, придется поработать над тем, чтобы человек подольше оставался в фазе имаго.

Бросили мы трое жребий, кому идти на эксперимент, а кому доклад делать. Мне — полоса везения — выпало первое. Шефу тоже. А кто-то один должен ведь вести записи. Смешно смотреть на беднягу Николаева — как переживает. Особенно его смущает, что, судя по статьям Гонсалеса, у этого “сверхчеловека” совсем другая методика; и у его обезьян эффект, скорее, касается быстроты реакции, чем сообразительности у нас они после опыта решают более сложные задачи, чем контрольные экземпляры, а у Гонсалеса те же самые, только быстрее. И сроки действия инъекций другие.