Роман Подольный - Легкая рука

Я-синфянин не хотел заглядывать в мысли и чувства своей девушки. Потому что боялся того, что мог бы увидеть. И с самого начала нашего знакомства оградил себя мысленным барьером, какие умеет строить каждый из синфян, правда, строить сравнительно ненадолго.

…А ведь что-то есть в этом и притягательное: сказать о любви, не зная, разделяют ли твои чувства. И замереть, ожидая ответа, и услышать: да, она любит, никого не любила раньше, верит, что будет счастлива.

И в это мгновение рухнул мой барьер, да и зачем было его теперь поддерживать? — и вместе с ним моя вера в возможность счастья. Ей было сразу и хорошо и тоскливо, смешивались надежда и ожидание разочарования, страх и восторг, радость — и болезненные воспоминания о руках и губах кого-то другого. Я был ошарашен этой разноголосицей, оглушен этим взрывом, я почти терял сознание. На последнем пределе сил отчаянным рывком восстановил барьер — и услышал только одно слово: люблю — она повторяла и повторяла его.

Хотел вырваться, убежать, но тут барьер снова исчез, и вдруг я понял: она искренна Она меня любит! Или хотя бы думает, что любит. У землян ведь это не обязательно одно и то же.

Я с тоской вспоминал о том, как проста и ясна любовь на моей Синфе. Как проста и ясна там дружба. Как просты и ясны работа и сама жизнь. С тоской — потому что знал: к этому нет возврата.

— Нет возврата, — отозвался мне издалека Старший.

— Нет возврата, — откликнулся Средний.

8

Я очнулся. Голова кружилась. Слегка знобило. Южная ночь отодвинула в сторону домик, приблизила к земле небо с горошинами звезд. Было прохладно. Человек — нет, синфянин — тревожно смотрел на меня.

— Простите, я не смог удержаться. Вы так же мучились от непонимания, как мы — в свои первые дни на Земле. И показались мне таким близким.

— В первые дни? А теперь — вы понимаете?

Он закивал головой:

— Да! — потом поправился. — Не всё, конечно. Но и то, чего не в силах пока постичь, притягивает, — он засмеялся. — Что, высокопарно получается? Вы-то стесняетесь точно выражать возвышенные мысли. Нет, я вас не сужу. Не нам судить тех, кто волен выбирать слова и поступки.

— Выбираем не лучшее.

— Ох! Нам тоже так иногда кажется. Но не удивились же вы тому, что я вам показал?

— Не очень. Я ведь человек Земли. Планеты лжи, как вы ее называли. Помогите же нам! На Синфе мы были бы вашими гостями, и здесь мы — ваши гости. Помогите! Чтобы у нас тоже чувство прямо превращалось в мысль, мысль в дело. Вам так легко и просто жить…

— Было легко и просто. Но разве простое лучше сложного? И какое разумное существо удовлетворится простым, когда знает сложное… Чувство — в мысль, мысль — в дело! Да! Но между этими звеньями не остается места для выбора и решения. Ваша ложь — плата за право выбора.

— Дорогая цена!

— Но не чрезмерная.

— Значит, вы уже не хотите нас спасать? — только это я и понял, кажется.

Синфянин покачал головой:

— Вы еще ничего не поняли. Не страшно. У вас будет время подумать.

— Вы нашли способ вернуться на Синфу? И улетаете?

— Пока не нашли. А придется. Синфа должна узнать правду вашей планеты. Мы — выбрали!

Письмо

Ришенька!

Пожалуйста, прости меня, но я позаботился о том, чтобы ты получила это письмо в момент, когда уже ничего нельзя изменить. Поэтому не заглядывай сразу в конец (хотя все равно — заглянешь, знаю я тебя), а заглянув, — не кидайся звонить в милицию или горисполком. Опыт поставлен, опыт закончился, чем он закончился, ты узнаешь утром (у тебя сейчас поздний вечер, я ведь все рассчитал точно).

А у меня сейчас, когда я пишу эти строчки, раннее утро, опыт начат, но его эффект станет заметен не раньше, чем часов через шесть — восемь, и я решил пока поболтать с тобой — на бумаге, к сожалению. За результаты опыта как-то не беспокоюсь — у меня, как ты знаешь, сейчас полоса везения. Началась она тогда, когда мы встретились.

Что ж, и пора было ей начаться, если учесть, как мне не везло предыдущие сорок два года моей жизни. О том, что все эти годы я не знал тебя, не буду даже говорить. А о том, как я поступал на биофак МГУ, а попал в педагогический, как два десятка лет менял призвания и профессии, пока на исходе их не укрепился в роли антрополога, о неудачных женитьбах и почти столь же неудачных романтических историях ты знаешь и так. Словом, до встречи с тобой мне не везло. Мало того. У меня есть основания, любезнейшая Ришенька, полагать, что невезение досталось мне по наследству. Я не знаю, правда, как звали тех моих предков, что угодили под сабли опричников или легли на плаху при Петре.

Зато мне точно известно, что в 1852 году мой прапрадед со стороны отца, мелкопоместный дворянин Андрей Губанов, подал в отставку, будучи всего лишь корнетом в гусарском полку, — подал в отставку, потому что проигрался и не мог заплатить “долг чести”. В этом же году моя прапрабабка со стороны матери, крепостная господ Травниковых, пыталась сбежать от помещика, которому чересчур уж понравилась, была поймана, высечена и выдана замуж за драчуна и пьяницу, самого никудышного мужичка во всех обширных владениях отвергнутого поклонника.

Дедов и бабок у каждого из нас четверо, прадедов и прабабок — восемь, прапрапрадедов и прапрапра-бабушек — шестнадцать. Простейший этот арифметический подсчет показывает, что во времена проигравшегося гусара, а также неудачливой беглянки и ее пьяницы-мужа жило еще тринадцать моих предков той же степени родства. Думаю, что и эти тринадцать были неудачниками, — да одна цифра чего стоит.

Мой отец увлекался генеалогией, поэтому о невезении пяти (из восьми) моих прадедов и прабабок я знаю достоверно по его записям.

Мама моя всегда утверждала, что люди, у которых родился такой сын, как я, уже достаточно наказаны судьбой. Ее почему-то особенно возмущала необходимость каждый вечер перестирывать всю одежду сына-школьника. Поскольку наш милый городок стоял, на зависть соседям, на супеси, то после самого сильного дождя лужи высыхали тут на удивленье быстро, и чтобы так испачкаться, надо было быть подлинно невезучим.

Ришенька! Ты читаешь эти строчки и одновременно крутишь диск телефона. Я тебя знаю! Но и ты меня знаешь. Я никогда тебя не обманывал. Честное слово, сейчас уже поздно что-нибудь предпринимать. Ты читаешь мое письмо в девять вечера… с минутами. А я уже давно сплю и проснусь к утру. Конечно, ты можешь добиться, чтобы меня разбудили раньше, но это может меня погубить. Не надо, а?