Михаил Болле - Мой Демон

– Это мой сын Жорик, – принялась виновато оправдываться Евгения, – так получилось, что именно сегодня мне его совершенно не с кем оставить. Да вы не волнуйтесь, Алексей Владимирович, он у меня тихий. Посидит тут в гримерке, книжку почитает… Он не помешает, обещаю вам!

Несмотря на ее уверения, данная ситуация явно напрягла режиссера. В какой-то миг присутствующим даже показалось, что от нахлынувших на него чувств Воронцов готов впасть в истерику. Пока он боролся с самим собой, пауза затянулась. Наконец, после того как он выглянул в зал и надел на голову цилиндр, ему удалось перебороть свою ярость.

– Наш спонсор уже прибыл, так что давайте начинать, – оживленно сообщил режиссер. – А ты, молодой человек, – самым внушительным тоном обратился он к мальчику, – сиди здесь, никуда не выходи и, пожалуйста, не шуми!

Жорик радостно кивнул и заулыбался еще шире. В ответ на эту чудесную детскую улыбку невольно улыбнулись и остальные, и только Никита застыл от ужаса, напоминая собой окаменевшую статую. Они встретились взглядами с Евгенией, и его буквально пронзило одно воспоминание…

Это случилось давно, на вечеринке, посвященной окончанию школы. Празднование происходило на квартире их старосты, чьи родители предупредительно уехали на дачу в Ораниенбаум. Среди приглашенных одноклассниц и одноклассников Никиты еще была старшая сестра старосты, не слишком красивая, зато и не отличавшаяся строгим нравом девушка, которую звали… Боже, ведь это и была Евгения!

Никита вспомнил, как долго он, уже прилично захмелевший, танцевал с Женей на глазах у остальных, а потом, воспользовавшись тем, что большинство одноклассников или перепились, или стали собираться домой, незаметно увлек ее в ванную и запер за собой дверь.

– Зачем ты это делаешь? – лукаво спросила Евгения.

– Сейчас поймешь, – пробормотал Никита, поворачивая девушку лицом к себе и жадно впиваясь в ее ярко накрашенные, улыбающиеся губы.

Сначала Евгения отвечала на его поцелуи и прижималась к нему с такой откровенной страстью, что он терял голову, но затем, когда его руки оказались под ее джемпером, начала отстраняться.

– Ты что? – шепотом спросила она.

– А что? – так же шепотом отвечал он и даже зачем- то включил воду.

– Ты же не собираешься прямо здесь?

– А почему бы и нет?

– С ума сошел?

– Да хоть бы и так!

С этими словами он решительно задрал на ней джемпер и на удивление быстро расстегнул простенький белый бюстгальтер. Груди у Евгении были маленькие, мягкие и нежные, с красивыми, идеально круглой формы светло-розовыми сосками.

Она лишь засмеялась, когда он начал их целовать, делая это не слишком умело и оставляя всюду влажные следы.

– Никит!

– Ну что?

– Ты меня уже всю обслюнявил!

– Хватит издеваться! – И Никита, чтобы избежать дальнейших насмешек, снова приник к ее губам, жадно вбирая в рот ее горячий язык.

При этом, оставив в покое джемпер, он пытался расстегнуть ее брюки, но никак не мог найти «молнию».

– Дурачок, ты не там ищешь. Она вот здесь. – Задыхаясь от страсти, Евгения взяла его руку и положила себе на левое бедро.

Через минуту Никита уже стягивал с нее брюки вместе с трусиками, а Евгения ловко расстегивала «молнию» его джинсов. Когда она высвободила его возбужденный член и тонкими шаловливыми пальчиками принялась играть с ним, Никита зарычал.

– Тебе приятно?

– Еще бы! Где ты этому научилась?

– Места надо знать!

Теперь они целовались, полуприкрыв глаза и одновременно лаская друг друга, причем делали это со столь откровенно-развратной жадностью, что Никита всерьез начал опасаться собственной несдержанности.

– Евгения!

– Ну чего?

– Повернись, пожалуйста, спиной и садись на меня.

– Ты думаешь, так у нас получится?

– Почему бы и нет?

– Тогда дай я хоть брюки сниму!

Пока она это делала, Никита опустился перед ней на колени и принялся целовать ее упругие белые ягодицы, стараясь раздвинуть их как можно шире и проникнуть языком как можно глубже.

Наконец она выпрямилась, повесила брюки на крючок рядом с полотенцем и с молчаливой усмешкой оглянулась на Никиту. Он тут же вскочил, сдернул до колен джинсы и, присев на холодный край ванной, привлек ее к себе. Она слегка приподняла правую ногу, благодаря чему он вошел в нее почти сразу же – вошел и даже вскрикнул от совершенно невыносимого удовольствия.

– Тише ты. – Она шлепнула его по обнаженному бедру. – Чего ты так орешь?

– Ой, детка, ты такое блаженство… – едва выговорил он заплетающимся языком.

– Знаю, что блаженство. Но ты все равно не вздумай в меня кончать! – И она умело заелозила бедрами.

Совершенно обессиленный и умирающий от счастья, Никита не продержался и пяти минут, после чего, не сдержавшись, кончил, не успев ничего понять. Евгения не обиделась, более того, когда он принялся нежно и благодарно ласкать ее, томно промурлыкала совершенно риторический вопрос:

– Нет, ну тебе правда очень понравилось?

И вот спустя семь лет он встретил свое юношеское блаженство в образе коллеги-актрисы, с которой им предстояло сыграть в одном спектакле. Более того, судя по многозначительному взгляду Евгении, этот Жорик был его сыном!

Что за черт! Не спектакль, а какой-то цирк! Кругом одни сюрпризы.

Как оказалось, представление должно было состояться для одного-единственного зрителя! Это был весьма странный господин, одетый во все серое. Мало того, несмотря на царивший в зале полумрак, на нем были темное пенсне и широкополая шляпа, скрывавшая лицо до гладковыбритого подбородка. Правая рука покоилась на рукоятке длинной испанской шпаги средневекового образца, которую спонсор снял с пояса и аккуратно разместил поперек колен. Лишь при ближайшем рассмотрении можно было заметить, как подергивается мизинец, беззвучно касаясь длинным ногтем набалдашника рукоятки, во всем остальном единственный зритель был очень спокоен.

Спектакль начался с появления на сцене Воронцова, причем под весьма игривую мелодию из знаменитой оперетты Оффенбаха «Орфей спускается в ад». Когда музыка стихла, режиссер замер посреди сцены и задумчиво изрек:

– Итак, Александр Сергеевич Пушкин… Человек, который, живя во мраке, умел писать о свете. Поэт, который всеми своими произведениями утверждал непреложную истину – никакое злодеяние не может быть оправдано высокими целями. И никакой смертный не может карать и миловать по своему усмотрению даже во имя искусства. Наш мир изначально устроен разумно и гармонично, поэтому один из самых страшных грехов – пытаться переделать создание Всевышнего. Чтобы доказать все это, мы покажем поэта в последние сорок шесть часов его жизни, причем жизни до дуэли, поскольку в нашем варианте Пушкин умрет сразу после выстрела. Представление начинается.