Андрей Столяров - Жаворонок

Значит, к тому моменту – а это, напоминаю, март – Жанна уже твердо знает, что предназначение у нее существует. Это еще одно возражение против гипотезы Б. В. Аверина. «Глас Господень», если он вообще когда-то звучал, должен был прозвучать до марта этого года. И тем не менее, в свете такой уверенности Жанна ведет себя достаточно странно. Ни одного шага не делает она навстречу судьбе и не способствует ни единым словом, чтобы судьба эта каким-либо образом осуществилась.

Еще полтора года проводит она в этом крапивном городе: устраивается на работу в горисполком, перепечатывает на машинке какие-то дремучие документы, постигает бюрократические хитросплетения, смотрит на лопухи, взметывающиеся из-под фундамента зданий, иногда проводит время в компаниях приятелей или сослуживцев. А один из таких сослуживцев даже пытается за ней ухаживать. Этот энергичный молодой человек примерно тридцатилетнего возраста. Будущее его блестяще: в мэрии он уже заведует отделом городского снабжения. Ходят слухи, что это самая вероятная кандидатура на предстоящих выборах. Ему не хватает только семейного положения, чтобы выглядеть респектабельно в глазах избирателей. То есть, ухаживание имеет ясную рабочую перспективу. И сама Жанна, кажется, принимает его знаки внимания вполне благосклонно. Во всяком случае, их теперь часто видят вместе на разного рода представительских мероприятиях. Слива исчез: осенью того же года его призывают в армию. А в провинциальных понятиях – это все равно что улететь на другую планету. Заканчивается зима, ползут с черным шорохом нагретые ручьи из сугробов, бодро зеленеют пригорки, парит земля, расчесанная боронами от горизонта до горизонта, облака душной пыли гуляют из конца в конец города, жизнь течет, а Жанна все также перепечатывает бумаги в здании на улице Ленина. Разговор о великом предназначении остался в прошлом. Она словно обречена пройти тот же жизненный путь, что и ее родители. Круг за кругом, растворившись в реке человеческого существования. Ничего иного нельзя и предположить, если, конечно, оценивать этот год в чисто формальных признаках.

Однако именно здесь, в равнинной дремоте просторов, средь оврагов, лугов, кремнистых дорог, на берегах плоской серой реки, под огромным неприветливым небом, в рассоле которого вымокает солнце, в пелене закатов, дождей, дымного весеннего марева, зарождается то, что потом отзовется эхом по всем континентам, что заставит то в гневе, то в радости трепетать миллионы сердец и с необыкновенной отчетливостью войдет в сознание нескольких поколений. Небо везде одинаково, и если «Глас Божий» (используем для простоты этот термин) все же звучит, то слышен он и в сутолоке столиц, и в дреме провинциального города.

Мы не знаем, как именно прозвучал он для Жанны. Не знаем и, вероятно, не сможем узнать уже никогда. Но вслед за Анри Барбюсом, с прямотою творческого и мудрого человека выразившегося о Христе: «Кто-то прошел…», – мы тоже можем сказать: «Что-то было…» Было что-то, о чем мы и в самом деле уже никогда не узнаем. Потому что однажды, августовским жарким утром, светящим в глаза, эта девушка, школьница, еще недавно заплетавшая банты, не говоря никому ни слова, даже матери, даже отцу (им она сообщит о своем решении, позвонив с вокзала), садится в автобус у здания городского рынка, едет, покачиваясь, мимо бесконечных свекольных полей до областного центра, покупает билет в Москву, практически исчерпав свои денежные резервы, три часа до отхода поезда дремлет в зале ожидания на вокзале, – она не дремлет, на самом деле она дрожит от внутреннего возбуждения, – наконец садится в вагон и снова от непреодолимого возбуждения прикрывает веки.

Поезд дергается, уходят назад – перрон, громадные кучи шлака, семафор, вздернувший над путями железную руку. Проползает за окном путаница околостанционных развязок. Лязгают буферы, паровоз с натугой, прощально свистит. Жанна сидит, зажмурившись и вдыхая запах дорожного дыма. Свобода и неизвестность стискивают ей сердце.

Все, история девочки с косичками завершена. С этого дня начинается совсем другая история – история Иоанны, Девы…

3

Каменные джунгли столицы всегда пугают провинциалов. Им, привыкшим к неторопливому течению жизни, дикими кажутся скопления людей на асфальте, бесконечные толпы, хлещущие из подземелья метро, набивающиеся в душноватый транспорт и едущие в неведомых направлениях. Равнодушие многомиллионного муравейника потрясает. Серые соты однообразных многоэтажек подавляют сознание. Неужели во всех этих бесчисленных зданиях живут люди? Шум, который обитатели мегаполиса не замечают, пульсирует в голове. Самое трудное – ни одного знакомого или приветливого лица вокруг. Человек, впервые попавший в столицу, чувствует себя мелкой букашкой. У него нет тайных тропок, по которым он может двигаться, не опасаясь, что случайно раздавят, нет убежища, где можно было бы переждать неблагоприятное время, нет приятелей или друзей, чтобы вовремя предупредить об опасности. Звуки, запахи, правила поведения ему неизвестны. Но и сам он вне этих связей тоже не существует. До него никому нет дела. Одних это чувство потерянности как бы сплющивает, заставляя превратиться в такого же муравья, а в других вызывает протест и жажду вырваться из рабского однообразия. Это состояние хорошо известно литературе. Ты будешь моим, шепчет по ночам Растиньяк, глядя из жалкой мансарды на крыши Парижа. Я тебя завоюю, вторит ему Оноре де Бальзак, мечась по такой же мансарде и стискивая перо сильными пальцами. Грезят они практически об одном и том же.

Однако случай с Жанной – это случай особый. Можно понять переживания девушки среди безликого столпотворения. Вряд ли грандиозные планы успеха, ждущего ее впереди, планы великолепной карьеры, присущие, кстати, скорее юношеским мечтаниям, планы славы и завоеваний хоть как-то поддерживают ее, когда тусклым утром 4 сентября выходит она на пустынную площадь перед Павелецким вокзалом. И не столько даже выходит, сколько ее выносит туда с потоком пассажиров из поезда.

Наверное, это самые трудные мгновения ее жизни. Почти три часа, как потерянная, бродит она по пробуждающемуся вокзалу, с ощущением, близким к панике, оглядывает асфальтовые трущобы его: стоянку машин, где слоняются какие-то бритоголовые парни, ряд торговых ларьков, как раз открывающихся в это время, бесконечную реку транспорта, текущую через площадь. Нервно прижимает она к себе наплечную сумку, где находится паспорт, корочки аттестата, расческа, немного косметики. Каждый встречный кажется ей опасным и подозрительным, каждый взгляд, пусть случайный, вызывает мурашковое чувство тревоги. У нее поджимаются пальцы от этих взглядов, и косматая дрожь, но вовсе не от прохлады, коробит сердце. Только теперь она понимает, в какую отчаянную авантюру ввязалась. Две проблемы встают перед ней, как перед всяким приехавшим в Москву человек: где остановиться, хотя бы на несколько дней, и хватит ли денег, чтобы первое время платить за квартиру. Собственно, это одна и та же проблема. Денег, которые она взяла с собой, едва ли хватит больше, чем на неделю. А учитывая столичные цены, наверное, и того меньше. С испугом видит она ярлыки в тех же торговых ларьках, с оторопью узнает сколько стоит проезд в метро и на обычном городском транспорте, а когда забредает в кафе, чтобы выпить хотя бы стакан газировки, ей приходится отойти, облизывая пересохшие губы. Даже глоток пепси-колы не может она себе позволить. Ни рубля нельзя тратить ей, пока не определится самое главное. Еще и еще раз пересчитывает она имеющуюся наличность, распределяет по дням, прикидывает, может ли рассчитывать на помощь родителей. Выводы, к сожалению, неутешительны. И какие бы отчаянные ситуации ни возникали далее в ее необычной судьбе, как бы трудно потом ни было на пути, который она себе избрала, эти часы, проведенные на Павелецком вокзале, всегда будут выделены для нее в нечто особенное. Они оставят в ее душе неизгладимое впечатление. Странствия от ларьков до платформ отбросят тень на все ее будущее отношение к столице России. И когда, уже значительно позже, научившись сдерживаться и не выказывать неприязни к людям и фактам, она будет рассказывать о себе – например, в весьма характерной беседе с корреспондентом «Новых известий» – при упоминании о Москве в ее голосе все равно будут проскальзывать враждебные интонации. Никогда и нигде не скажет она о столице доброго слова, в крайнем случае – только о москвичах; и это одна из тех мелких черт, что делают образ ее из отвлеченного трогательным и человеческим.