Владимир Васильев (Ташкент) - Гостиница

Часть третья. Весть

Город есть город — стандартно-бытийная проза

С чуть слышимым ямбом беспечно влюбленных сердец…

А в остальном — заскорузлая проза без ритма и смысла:

Пропыленная чешуя крыш, оставленная гладкими змеями улиц

на придорожных камнях-домах,

Аллергические кустики зеленых насаждений,

Облысевшие метлы деревьев, воткнутые пьяными дворниками

заостренными черенками в асфальт,

Заброшенность одинокого прохожего, И устремленность толпы в никуда…

Нервная система телекоммуникаций, кровеносная — электроснабжения…

На этом физиологическую аналогию можно было бы оборвать,

потому что за клоакой канализационной системы

мы будем вынуждены заняться поисками анального отверстия…

А сие невыполнимо, ибо городская свалка —

лишь одно из бесчисленного их множества.

Во что же мы превратим поэму, занявшись перечислением анальных отверстий современной цивилизации?!

В венок проктолога?…

Я вовсе не иронизирую!.. Нет ничего важнее анального отверстия,

в нем центр мироздания, когда оно болит!

Да не дадут мне соврать страдальцы-геморойщики…

Однако, аналогия не обрывается…

Но у каждого свой предмет.

И один не лучше другого, когда все они на своем месте…

Поэту — поэтово!…

А для Поэта Город всегда остается поэзией,

Даже если выглядит он, как проза —

Это только на подслеповатый взгляд и на глуховатый слух.

У Поэта любая проза превращается в свободный стих,

Потому что так — Он ее видит,

так — Он ее слышит,

так — пытается дать увидеть и услышать своим читателям.

Что может быть поэтичней старого облезлого уличного фонаря, подслеповато понурившего голову, пытаясь рассмотреть прохудившиеся носки своих ветхих шлепанцев — концы кабеля торчат во все стороны!?.. Ох, быть беде…

Ну, чем не сказочный персонаж — большая серая крыса, одиноко и терпеливо ждущая на краю водосточной канавы своего Крысолова с волшебной дудочкой?..

Поэзия в Городе была — для того, кто был способен ощутить ее.

Другая беда — уже давным-давно в нем не было Поэта.

Однажды, поговорив с какой-то Женщиной и Девочкой,

Он вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, полез на стенку Гостиницы,

которую в своих стихах называл Белой Дорогой.

И запросто зашагал вертикально вверх, пока не исчез из поля зрения…

С тех пор Поэта никто не видел. Но ждали…

Слишком уж чудесным было его Восхождение, чтобы оно окончилось ничем.

Всякое чудо должно иметь смысл или, по крайней мере, рациональное объяснение.

Так хочет человек. И никто не в силах запретить ему хотеть.

Поэта не было, но Город начал читать Его стихи, перепечатывая их с оберточной бумаги на глянцевую, офсетную, рисовую — одна другой краше. Город собирал их по строкам и строфам из ящиков, мешков и углов сторожки, где Поэт жил и работал…

И небольшой круг Его слушателей-почитателей, некогда приходивших к нему на площадь перед Гостиницей,

Стал Кругом Глашатаев, Апостолов и Главных Хранителей Наследия.

И с их помощью Город только-только начал осознавать,

Что некогда в Городе был Поэт!..

Почему-то для того, чтобы обрести, надо потерять…

Глупый Закон Жизни…

Только назовите мне хотя бы один умный ее закон…

Чего стоит уже тот факт,

Что Главным Законом Жизни является Закон Смерти!..

Идиотизм, переходящий в безумие,

Среднее до умеренного… с порывами энтузиазма…

В Круг вошла и Девочка, ныне Девушка,

Которая последней слышала Его.

И ее неисчислимое число раз просили повторить

Каждое сказанное Им Тогда Слово.

Что она с удовольствием и делала.

Но от частого повторения слова истерлись и поблекли.

И ей самой не казались больше столь уж значительными, интересными, тем более — поэтическими.

За исключением, пожалуй, главных, как ей представляется:

«… Я в ответе за Слово, что к людям отпущено мною,Я по Белой Дороге пройду до конца, где бы он ни случился.Постараюсь связать с этим чудом земным — неземное…»

Боже! Как ей хотелось, чтоб Он поскорей возвратился!..

Чтобы двери Гостиницы вдруг распахнулись однажды,

Как тогда, когда Женщина в Город вечерний явилась…

А она на ступенях пред ним, истомленная жаждой,

Взор потупив, в поклоне бы благоговейном склонилась…

Нет! Это было явное Не То… Девушка понимала, что на подобную сусальность не то, что вытянуть Поэта из другого мира невозможно, но и в собственном она — прямой путь к осмеянию…

Если Поэт прав, а она не смела в этом сомневаться, и ее Дед вымечтал Бабушку из небытия, вернее, из инобытия, то какою же материальной силой и энергией обладала мечта, чтобы пробить границу меж двух, столь разных миров?!..

Впрочем, кто и когда оценивал их разницу?.. Может быть, всего-то и надо, что почувствовать два мира как один?.. Может быть…

Собственно, у Поэта есть об этом (как выяснилось, у Него есть обо всем):

«Тогда мечтаНе стоит ни черта,Когда она не плачет, не болит…

Се — маета,В которой пустотаВдруг обретает благородный вид…»

Если честно, у нее и вправду «не плачет, не болит», а всего лишь нудит или зудит… Она слишком мало и слишком плохо знала Его тогда. Была слишком мала, чтобы знать лучше… Разминулись во времени…Но сейчас-то! Сейчас она знает Его, как никто… Может быть, как сам Он себя не знал. Знает, в смысле, чувствует… Пусть не во плоти и быте, а в стихах. Но ведь именно в стихах Истинное и Вечное Поэта. Все остальное — случайное, наносное, необязательное. В лучшем случае — эскиз к Истинному. Потому Поэт в стихах всегда прекрасней поэта в жизни. Но первый невозможен без второго. И, вообще, невозможно их разделять. Человек един!..

Но человека ли она пыталась вымечтать из инобытия?..

Как она могла давать клятву, не понимая, в чем клянется?.. И

разумно ли оставаться верной неразумной клятве?..

Верность клятве и разумность —

Разные формы единого Разума:

Чести и логического мышления.

Честь внерациональна,

Мышление рационально,

Но оба — разумны.

Одно не заменяет, а дополняет другое…

А Поэзия?..

Поэзия едина, как сама жизнь.

Если она внерациональна, то глупа,

Если только рациональна, то мертва…

Способна ли я, — думала Девушка, — понять Поэта, мысля и чувствуя прозой?.. Разве может Поэт варнуться в Город, где нет поэтов? В Город, который покинул Последний Поэт, то есть Он сам?..