Яцек Дукай - Лёд

— Какое великолепное оправдание всяческих недостойных поступков!

— Я и не оправдываюсь. Беру ответственность.

— Ответственность? Какую еще ответственность! Ведь вы же считаете, будто бы и не существуете!

— В том-то и оно. — Снова махнуло рукой.

Кристина в возмущении вырвала руку. Вернулось к сборам. Девушка сидела, не до конца завернувшись в темную шубу, прикрытая полутенью-полусветенью, растирая так и не разогревшиеся ручки. Кот, несмотря ни на что, влез в комнату; потерся о ножки гостьи и тут же вскочил на кровать. Хлопнуло его свернутыми рубашками. Тот выпустил когти.

— Не понимаю, как вы так можете… — продолжала Кристина, обращаясь в воздух. — Не существуете — а ведь и дальше, как остальные, работаете, разговариваете, среди людей живете…

— Вы не понимаете, Кристина… ведь я жил, я-оно жило так с самого рождения. И что изменилось? Только и того, что появилась дополнительная точка зрения, — указало на заднюю часть шеи, — точка на сзади головы, откуда все это видно в правде, то есть, во всем не-существовании.

— Не верю. Это какое-то безумие.

— Наоборот: как раз это и есть выход из безумия. Все мы в Лете поддаемся этому миражу, тому обману языка, обычаев, межчеловеческих договоренностей: будто бы мы существуем. Правда ясна для нас с самого начала — с самого рождения: мы не скажем «я», пока мать, нянька, наша семья нас не заставят. А потом уже одна ложь наслаивается на другую, одни привычки подкрепляют другие привычки, пока мы совсем не забываем, что возможен и другой язык, не подвешенный на межчеловеческих обманах, не вынутый из кривых зеркальных отражений — язык правды, язык того, что предваряет «я» и слова, этим «я» высказываемые. Нам и в голову не придет задать себе вопрос…! Двигается рука, поднимает предмет, — подняло пачку книг, обвязанных шпагатом, — и говорим: «я поднял». И так оно и идет — мы наблюдаем за телом в серебряных отражениях, в зеркалах чужих глаз, рассказываем о себе их языками, которые ведь тоже родом из внешнего мира, запихиваем себе чувства и мысли материей — и так оно нарастает — «я», «я», «я».

— Но ведь теперь вы говорите, будто бы вообще никто не существует.

— Возможно, имеются такие люди… которые думают, будто бы существуют, и существуют на самом деле. Те, что замерзли во всей собственной единоправде. Кристаллизовавшаяся живая правда. Возможно. Но мы — то, что язык воспринимает под словом «мы» — уже так нажрались материей, что окончательным доказательством существования принимаем связь того, что мыслит, с тем, что ощущает тело.

…Быть может, панна Кристина слышала про хирургические эксперименты, в ходе которых доктора рассекают мозг сумасшедшего надвое? Мой приятель, который на врача учится, рассказывал мне о подобных попытках. Р-раз, и вместо одного — уже двое сумасшедших. Вот какова непоколебимая основа всякой истины, что ее разрезает любой скальпель! Пытаешься понять «безумие», мое? А теперь проведите обратный gedanken experiment[370]: антиразрез. Один безумец — и ноль безумцев.

— Вы забираете с собой эти книжки?

— То, чего еще не прочитал. А что мне еще останется делать в изгнании?

— Изгнании?

— Милая моя Кристинка, позволь мне хотя бы попробовать! — воскликнуло вполголоса. — С господином Щекельниковым, с людьми из Обсерватории, со Степаном, с помощью тунгусов — как-нибудь устроим. Самое большее, дадим ему по голове и вытащим бессознательного — зато вы спасете жизни!

— Не надо, — тихо ответила она. — Вы же знаете… это же такой человек…

Я-оно тихонько рассмеялось.

— Так. — Внимательно глянуло на нее. — Как вы считаете, удастся ли вообще покинуть город?

— Фаталист?

— Нет, просто до сих пор все планы… Хорошо, скажем, тунгусы укроют меня в каком-то никому не ведомом стойбище — на месяц? два? За это время в Иркутске все может повернуться как туда, так и назад, и навыворот. За пределами Края Лютов я бы попытался воспользоваться беспроводным телеграфом, но здесь… — Высыпало на одеяло варшавские вещи, математические черновики, оригинал зашифрованного письма от пилсудчиков, незаконченное письмо панне Юлии, карточную колоду Фредерика Вельца…

Выпрямилось.

— Когда вы выходили — Молот бил?

Кристина открыла рот и заглотнула очевидность; в глазах поплыла тьмечь.

— Да.

Быстро перетасовало карты и, продолжая тасовать, начало выкладывать их на кровать рядами.

— Хорошо. Я запишу вам процедуру для доктора. Не знаю, какой у этого радиус действия по Дорогам Мамонтов, но, пока будет такая возможность, пускай бьет.

Усевшись за столом, быстро написало несколько предложений на латыни. Mademoiselle заботливо спрятала листок. Она морщила брови, приглядываясь, как я-оно собирает карты с кровати.

— Это шутка? Вы смеетесь.

— Oh, c'est rien[371]. Подарок от приятеля, которого уже нет. — Пожало плечами. — Фокусы разума, панна Кристина, я ведь рассказывал вам, как обманывает нас память исполнившихся гороскопов. Прочитаешь тысячу, но запомнишь тот один, который сбылся. — Тряхнуло коробочкой с колодой Пятника. — Предсказание! — фыркнуло с сарказмом. — Дар судьбы!

Танец, пули для Гроссмейстера, карты из рук вдовы Вельц — они притягивают внимание, поскольку можно легко указать на противоречия прошлого и будущего, все в единой памяти; но сколько же подобных мелочей (а может, и не мелочей, но совершенно даже ключевых событий), будучи порождены за пределами замороженной Истории, выдают себя за Правду совершенно незаметно? За пределами Зимы, за границами Льда — Варшава? Вилькувка? Отец, мать? Бронек, Эмилька, панна Юлия? Было? Не было? Так или иначе, это все ложь.

Счастливы те, что были рождены на земле лютов! Они не обязаны помнить, не должны знать правды — они сами правда. Говорится: «замерзло». Но кто это говорит? Урожденные лютовчики не будут знать такого изречения. Самое большее: «растаяло, растопилось».

Пробила полночь. Подумало о лампе и темечке — стоит ли? Что-то мелькнуло в щели двери — это Мацусь подглядывал, приклеившись носиком к дверной коробке. Погрозило ему пальцем. Топ-топ-топ, убежал.

Зажгло тьвечку, поставило ее на подоконник вместо лампы; после того, как задвинуло шторы, в комнате сделалось светлее.

Mademoiselle Кристина мгновенно поняла и эту очевидность.

— Кто снова?

— Японцы Пилсудского. У меня был с ним договор, что вывезут вас безопасно. Разве я не говорил вам?

— Вы и вправду вмерзли во все это с сапогами.