Андрей Лазарчук - Гиперборейская чума

— Козлы в натуре наших отметелили! Ну, мы им щас!..

Клеммы на клеммы, искра. Мотоциклетка Маркова завелась с полтырка. А мотоциклетку Терешкова не нужно и тыркать... лишь поверни ключ. Теперь — крутить мотор!

— Вперед! Вы с нами?

— Да!

Фары не включать, да уже и не надо, рядом тарахтят мотоциклы Стаса и Димона, и света их фар — голубоватого, резкого — хватает на всех. Впереди — перемиг красных стоп— огней.

Теплый задувающий ветер.

Восторг. Туманит голову.

Сколько проехали? Пять километров? Десять?

— Направо!

Узкий съезд, нырок, потом в горку — и вдоль забора.

Фонари на заборе и колючая проволока.

— Стоп!!!

Почти обрыв. Вот, это плоская крыша, как в туркестанских аулах, на нее можно войти, не заметив, что это крыша. И двор внизу, обширный двор, залитый ослепительным светом множества фар. Грохот моторов. В скрещении фар — пять автомобилей, распахнуты двери, людская суета.

То, что доносится до слуха, лишь рваный мат. Изредка — смысловое слово.

— ... покрошу всех!.. — и в руках одного, что возле машин, появляется карабин-автомат, мечта Виты! — ...дорогу, вонючие!..

И Терешков без мысли о чем-либо достает кольт, досылает патрон и стреляет под ноги этому безумному.

Кажется, вновь что-то взрывается в руке. Вылет пламени на два метра. Пистолет подлетает и бьет повыше лба (синие искры под черепушкой), и тут же выплескивает на лоб горячая струя. А внизу — столбенеют на миг, и этого довольно...

Мотоциклетки срываются враз, разя и расшвыривая врагов.

Но Терешков уже не видит ничего... глаза заливает липким, и он садится, обхватив голову руками и пытаясь хоть так удержать бег крови.

Подхватили и понесли, и уложили на что-то, отняли руки, сквозь стиснутые веки розовый в прожилках свет.

— Цела кость.

— Так это ж голова...

— Тащи бинт.

— Ну, месилово мы им устроили! Теперь не сунутся, ка— азлы...

— Самим валить надо, менты набегут...

— Свалим. Впервой, что ли?

— Ну и тебя и пушка, братан! Я думал, оглохну.

— Как тот ка-азел подскочил! И про пищаль забыл...

— Ну-ка, открой глаза. Видишь все?

Терешков приподнялся. Заслонился от бьющего света.

— Нормец. Ехать надо?

— Ну. Сможешь?

Его вдруг потянуло рассказать, как он в девятнадцатом, раненый сам, волок плавнями комиссара Берлаха, а петлюровские разъезды шастали по берегам. Тогда было труднее. Но вместо рассказа он встал, распрямился.

— Комсомольцы есть?

— Есть, есть. Все есть. И комсомольцы есть, и пиво найдется... Руки вытяни. Ага. Сойдет.

— Где мой аппарат?

— Да вот... Крутая машина, братан, слушай! Я такие только на картинке и видел. Это же вроде концепт — или уже серия пошла?

— Это трофей, — строго сказал подошедший Марков. — Взят в бою.

— Слушайте, парни, а сами-то вы откуда?

— Из Москвы.

— От Хирурга, что ли? — и — напряжение в голосе.

— От Панкратова.

— Не слышал...

— Эй, — закричали снизу, — тут у них пацан какой-то связанный! Да он еще и негр!

Терешкову ярко вспомнились рейнджеры. Затеплился бок под кольтом. Гады.

— Дайте ему по башке, — велел он, — и путь лежит.

— Ну!

Заводятся моторы. Запах сгоревшего бензина. Муть.

— Понеслись!

И — понеслись! Вновь надо было крутить динамо, мотор ревел и вибрация била в руль, но Терешков был счастлив.

Сзади слышны были сирены, похожие на полицейские, но не было ни погони, ни пальбы. И коптеры не утюжили небо, и с оверлук-сателлитов не давали подсветки...

Короткая езда — может быть, пять минут.

Нырнули в спящий квартал. Звук упруго отлетал от стен.

Под арку. Неровный проезд. Переулок. Налево...

— Стоп! Глуши!..

Дворик — маленький, десять на двадцать. Со всех сторон — черные воротца. Стас — или Димон? — быстро отпирают одни, внутри загорается свет, там небольшой ангар, стоит на козлах мотоциклетка, что-то валяется.

— Закатывайте!

И Терешков закатывает горячую мотоциклетку внутрь, прислоняя к стене, набиваются другие, всего их семеро, ворота закрываются, скрежет замка:

— Уау! Как мы им вломили!

— Димон, чего ждем? Отпирай!

Поднимается люк в полу, там загорается свет.

— Пошли. Эй, придержите парня!

Терешков понимает, что придержать нужно его, но все равно успевает упасть раньше.

И сразу — вкус пива на языке.

— Пьет.

— Так ведь пиво же:

— Слушай, в больницу, наверное, надо чувака: мозг сотрясло:

— Ничего, товарищи, все обойдется, — голос Маркова. — Он и с поезда падал, и с аэроплана — без последствий. Привычка выработалась.

— Каскадер, что ли?

— Можно сказать и так:— Марков бывает порой удивительно уклончив:

— Нормец, — повторил Терешков, не открывая глаз. — Пуржать — не стоеросить. Про. Химли загуенец держать?

Он попытался сесть. В голове, если говорить честно, бродило.

— Нич-че не понимаю — прошептал кто-то с уважением.

Терешков с трудом проморгался. Он почему-то ожидал, что свет будет невыносимо яркий, но нет: молочно-белый, оплетенный проволокой фонарь светил хорошо, в меру.

Мотоциклетчики — молодые парни в расстегнутых кожанках, один с бородой, один с волосами до плеч — лежали и сидели на зеленых и серо-полосатых тюфяках, брошенных на пол. В центре между всеми стоял большой надорванный картонный ящик, из которого изумленно таращились пивные банки.

Одну, открытую, тут же сунули Терешкову в ладонь.

— «Миллер», — тщательно прочел он надпись на боку. — Ненавижу:

И, запрокинув голову, стал шумно пить.

— А его зовут Валентин, — сказал Марков. — Сейчас он вправит себе мозги и будет общителен, как я.

Терешков втянул последние капли и кивнул.

— Да, — сказал он. — Я могу быть общителен, как мой друг Марков. Хотя его вызывающие отношения с женщинами вызывают ненужное отношение к себе. К нему. К себе: Или?..

Да. Так что я хотел сказать? А, вот. Вспомнил. Какое число сегодня?

— Шестое:

— А месяц?

— Ну так это:. Июнь.

— А год?

— Ни хрена ты с дуба рухнул: Девяносто восьмой.

— Я тебе говорил! — Терешков уставил палец на Маркова.

— Все сходится. И еще, товарищ: что это значит: «Крутой навороченный байк»?

Глава восьмая Прошло десять дней. В Москву, в Москву!.. Первый из списка. Почем диктатура пролетариата?.. Здравствуй, Ленин.

Здесь пришлось проще, чем в две тысячи двадцать восьмом. По крайней мере, были в ходу и золото, и наличные деньги. Больше того: за деньги можно было купить все что угодно. До чего кстати оказался сверток старой, вышедшей из употребления «зеленой капусты», сунутый в последнюю минуту Дедом. Здесь «капуста» имела немалый вес: да и николаевские империалы можно было легко обменять на непривычного размера и вида рубли: