Эрнст Бутин - Лицом к лицу

– Не догадались? – встревожился Юрий Иванович.

– Не, кто ж такому поверит. Один Владька вроде что-то почуял… Мы поделимся с вами постелью? – Юра подошел к кровати, посмотрел исподлобья.

– Конечно, конечно, – Юрий Иванович вскочил. – Пойду покурю. Не бойся, я в рукав. Мать, если выйдет, не заметит.

– Она не выйдет. У нее голова разболелась, От радости за меня, должно быть, – Юра усмехнулся. Сдернул одеяло, простыню, а когда Юрий Иванович приблизился к двери, добавил полуудивленно, полунасмешливо: – Она мне знаете чего наговорила? Будто весь день места себе найти не могла: все казалось ей, что мой отец где-то рядом бродит. Вот хохма, да?.. Может, она вас каким-то образом почувствовала? Я уж и сам сомневаться стал: а вдруг вы – это не я, а батя? Если бы не знал точно, что он под Ясной Поляной погиб, поверил бы.

Юрий Иванович, откинувшись затылком к теплым, шершавым доскам сарая, смотрел в небо и пытался проглотить горький, колючий комок.

– Ты ее не огорчай, – хрипло сказал он. Кашлянул, прочистил горло. – Самая великая это мука видеть ее слезы да седину, поверь мне.

– Я, что ли, ее огорчал? – неуверенно отозвался Юра. – Вы ее и обидели, когда…

– Что ты, что я – один черт! – перебил Юрий Иванович. – Не найдешь ты себе за это прощения в старости. Сам себе простить не сможешь.

Он, разжав пальцы, выпустил окурок, скользнувший к земле красной, светящейся линией. Наступил на него, раздавил, крутнув подошву.

Вошел в сарай. Юра сидел на раскладушке, широко раздвинув колени, положив на них руки отчего кисти их свисали как-то безвольно и обреченно.

– Выпьете? – кивнул на бутылку, и взгляд стал выжидательно-пренебрежительным. – Хочется, наверно?.. Давайте, я ваши крабы на закуску открою, – протянул ладонь, шевельнул пальцами.

– Крабы – табу. Это подарок товарищу Борзенкову, – Юрий Иванович сел на кровать, почти лег, выставив живот. – А ты выпьешь со мной?

– Нет, не буду. Не хочу.

– Ну и я не буду, – Юрий Иванович выпятил в раздумье нижнюю губу, шевельнул пальцами по одеялу.

– Мы как на вокзале. Перед прощанием, – заерзал Юра. – Все сказали, а времени еще навалом… Ну что, дала вам Что-нибудь эта поездка сюда?

– Мне? – Юрий Иванович перекатил голову по стене, посмотрел изучающе. – А что она могла мне дать? Все это, семнадцатилетне свое, я уже пережил когда-то… Так, картинки прошлого, как в музее, – он говорил нарочито скучным голосом, чуть ли Не зевая, чтобы позлить Юру. – А тебе мое появление что-нибудь дало?

– Конечно, – Юра дернул вяло плечом, оглядел свои руки. – Я уже говорил вам, что никогда таким, как вы, не стану. Теперь знаю это твердо.

– Дай-то бог, – Юрий Иванович отвернулся, посмотрел в потолок. – Пока тебя не было, я думал о твоей судьбе. И решил: знаешь, кем тебе надо стать?

– Кем? – в голосе Юры скользнули тревога и даже испуг.

– Поступай-ка ты, братец, в институт кинематографии. На актерский. А потом, глядишь, и режиссером станешь. Конечно, конкурс бешеный, но, думаю, ты пройдешь. Способности у тебя есть…

– Какие там способности, – засмущался Юра.

– Знаю, что говорю, – оборвал Юрий Иванович. – Лицедей ты отменный… В конце концов, думая о твоем будущем, я забочусь и о себе.

И, не спеша, с паузами, словно размышляя вслух, принялся рассказывать о кино, о малокартинье, которое как раз в эти годы будет осуждено, о фильмах, которые потрясли или просто понравились, о режиссерах и актерах, о кинофестивалях и кинозвездах, о «новой волне» и «рассерженных молодых людях», о Феллини, Антониони, Куросаве, Бергмане, Михалкове…

Юра слушал тихо, не перебивая, не переспрашивая.

Юрий Иванович поднял голову.

Юра спал, сунув под затылок ладони. Лицо было ясное, спокойное, рот слегка приоткрыт, и в уголке его, совсем по-детски, поблескивала слюна; иногда он чмокал, дергал губами и тогда обиженно, беззащитно морщился.

Юрий Иванович встал, убавил фитиль, пока тот не превратился в тоненькую сияющую полоску; сразу подползли из углов тени, окружили прозрачным полумраком стол. Юра застонал, повернулся на бок, промычал что-то и задышал ровно, глубоко, точно мужчина, уставший от нелегких забот и трудов.

Юрий Иванович лег на кровать, тоже подсунул руки под голову, как незадолго до этого Юра, и уставился в потолок. Стало грустно, но не тягостно-грустно, не пасмурно на душе, не тоскливо, а так, как бывает, когда, набегавшись по городу, вымотавшись в пустопорожней болтовне и сутолоке житейской суеты, окажешься вдруг где-нибудь на весенней поляне в березовой роще, среди белых, словно вертикальные столбы света, стволов, и оглянешься, и изумишься, и сядешь, задумавшись, в мягкую зеленую траву. Юрий Иванович увидел и эту поляну, этот березовый свет, потом он увидел свою комнату у Ольги Никитичны, потом – сильные, ленивые волны моря, медленно и широко несущие к нему от горизонта белокурчавые гребни свои, и ему стало беспокойно, тревожно, он понял, что должен – будь что будет! – пойти сейчас к матери, упасть к ее ногам, выплакаться, вымолить прощение.

Юрий Иванович вскочил, глянул испуганно на Юру и, крадучись, выбежал из сарая в уже разгоравшееся, сияющее, с веселым солнышком, ударившим в глаза, утро…

6

«Директору Института физики полей АН СССР

тов. Берзину Э. В.

от заведующего СТО

(сектор теоретических обоснований)

Бодрова Ю. И.

Заявление

Прошу откомандировать меня в распоряжение т. Борзенкова В. Н. для работы в его лаборатории. Исследования, проводимые там, являются важным этапом в разработке нашей, совместной с т. Борэенковым, темы, начатой еще во время учебы в институте. Сейчас намечается серия экспериментов, которые должны подтвердить (или опровергнуть) наши теоретические построения и расчеты, поэтому я обязан быть в г. Староновске.

26 января 82 г. Ю. Бодров».