Эрнст Бутин - Лицом к лицу

– Я ей позвонил после экзамена, – бубнил Юра, одеваясь. – А на вечер все равно не пойду. Вас ведь одного оставлять нехорошо, – добавил с издевкой и осекся. – Что с вами?

– Не догадываешься? – Юрий Иванович улыбался и чувствовал, что ему становится совсем уж жутко. – Она ведь и моя мать.

– Ну и что? – машинально спросил Юра. Но лицо у него начало бледнеть, глаза расширялись и расширялись.

– Дошло? Вот именно: нельзя мне ей показываться, никак нельзя! – Юрий Иванович с силой шлепнул себя по лбу, стиснул его, застонал. – Зря, зря я здесь оказался. Ничего мне это не дало, кроме горечи, и чем дальше, тем горше…

– А может, все-таки вам стоит встретиться с матерью, – робко посоветовал Юра.

– С ума сошел! – испугался Юрий Иванович. – Это стопроцентный инфаркт. Ты вон какой непробиваемый и то… А она… Да и кем я ей представлюсь? Это Владька к своей может заявиться из будущего. Как же: академик, на белом коне.

– Ну и вы скажите… – начал было Юра, но Юрий Иванович возмутился.

– Врать?! Хватит, всю жизнь врал – надоело, – он сосредоточенно смотрел в воду. Долго смотрел. – Нет, не поверит она, догадается. – Устало поднялся. Достал очки, хотел надеть, но, взглянув на Юру, протянул ему. – Возьми, нечего синяками сверкать.

– Не, не, – тот оттолкнул руку. – Не надо. Засмеют, скажут – стиляга.

Они прошли вдоль огородов по тропинке, белой от пыли, свернули в переулок, попетляли недолго окраиной и вышли на улицу Ленина.

Низкое солнце заползло за ровную пелену облаков, окрасив их в розовое, и выглядело огромным багровым кругом. Предвечерние сумерки разлились над землей; дали скрадывались в туманном зыбком мареве, точно перспективу улицы написали жидкой тушью по мокрому серому картону. В недвижимом воздухе плавал слабый запах начинающей цвести липы. Покрикивая, носились мальчишки на велосипедах; степенно, под ручку, прогуливались важные пары в светлых шелковых и габардиновых – несмотря на теплынь – плащах-пыльниках. В шипении и потрескивании тек от Дома культуры бурненький, усиленный репродуктором, ручеек фокстрота «Рио-рита».

Юрий Иванович остановился на перекрестке, хищно шевельнул мясистыми ноздрями.

– Ах ты, милая провинция, – нараспев, не то с насмешкой, не то с грустью протянул он. – У самовара я и моя Маша… Благовеста только не хватает.

– Скажите, – Юра откашлялся, – а мать в ваше время еще жива? – и по голосу слышно было, что он боится ответа.

– Да, купила кооператив рядом с моим бывшим домом, – помолчав, резко ответил Юрий Иванович. – Только она стала совсем седая и старая.

– Из-за меня? – уныло спросил Юра.

– Из-за меня, – не раздумывая, твердо заявил Юрий Иванович.

Он развернулся и пошел навстречу музыке; шел серединой тротуара, не сбавляя уверенный шаг, и владельцы шелковых да габардиновых плащей, знавшие, что все должны уступать им дорогу, отскакивали в растерянности, чтобы не столкнуться, и долго, возмущенно смотрели ему вслед. Около Дома культуры Юрий Иванович остановился.

Вились у освещенных окон пацаны, с деланно безразличным видом кучковались старшеклассники, которым школьная мораль запрещала ходить на танцы, мельтешили в фокстротном ритме фигуры за стеклами, монументально возвышался на крыльце легендарный в Староновске милиционер Гажушвили – усатый, с побитой оспой физиономией, желчный. Он лениво ощупал взглядом Юрия Ивановича, в глазах на секунду блеснули настороженный интерес и подозрительность: «Чужой. Не наш!» Но сразу же блеск погас: рядом с неизвестным бородачом остановился известный всему городу хороший человек, правильный юноша Бодров.

Юрий Иванович нащупал Юрину руку, сжал ее – в двери мелькнул Цыпа. Он рванулся было на улицу, но, сделав лишь шаг, опять вильнул в глубь подъезда. Оттуда вынырнули одно за другим, как поплавки на воде, лица его дружков и снова исчезли. Юрий Иванович беззвучно засмеялся, забулькал горлом, захрюкал, заколыхал животом. Приобнял Юру. Тот, окаменевший – видно, предчувствовал встречу с Цыпой, – расслабился, вяло улыбнулся серыми губами.

– Завтра спектакль? – Юрий Иванович прочитал вслух афишу. – «Свои люди – сочтемся». – Добавил, поразмышляв. – Он же «Банкрот», он же «Несостоятельный должник».

– Да, – Юра смутился. – Кружковцы решили в честь моего окончания школы сделать нечто вроде бенефиса.

Юрий Иванович не забыл этого, но ведь сегодня Юра не пойдет к Тонечке, поэтому, может, никакого спектакля не будет. Он вздохнул.

– Уйдемте отсюда, – тоскливо попросил Юра.

Они прошли квартал, свернули за угол, остановились около двухэтажного, с пристроями, балкончиками, лесенками, дома, в подвале которого жили в однокомнашой квартиренке Борзенковы.

– Ты хоть сейчас извинись перед Владькой.

– Без вас знаю, что делать, – огрызнулся Юра. Смутился. – Простите. Но, в самом деле, зачем вы все время поучаете?

«Ого, прощения попросил. С ума сойти можно!» – обрадовался Юрий Иванович, но виду не подал.

– Ты еще не слышал, как я поучаю, – буркнул сердито. – И не дай бог услышать.

– Ладно, я скоро, – Юра повернул кольцо калитки, скрылся во дворе.

А Юрий Иванович перешел на другую сторону, прислонился к забору и уже более внимательно оглядел жилище Владьки. Вспомнился утренний разговор с Ларисой-женщиной, ее шуточки, что вот, мол, в честь Бодрова, глядишь, улицы называть станут, и подумал без зависти, что со временем этот проулок действительно будет имени Борзенкова. Мемориальную-то доску наверняка когда-нибудь прикрепят на этой халабуде, экскурсанты будут приходить в квартиру, которая окажется почему-то на втором этаже, цокать языками, переступив порог отдельной комнаты будущего академика – «Сразу видно, что жил гений: какие редкие книги, какие сложные приборы!» – осматривать мебель, снесенную со всего города; пионеры школы имени Борзенкова надраят парту Владислава Николаевича до блеска, вытирая ежедневно пыль, – парта, скорей всего, окажется не та: без царапинки, сияющая лаком. Лучшие, а значит, самые прилежные и воспитанные дети будут бороться за право сидеть на ней, и никогда им не придет в голову, что Владька ой как редко выглядел ангелом, ой как часто получал нагоняи за поведение. Дряхлые старички и старушки на сборах и собраниях примутся рассказывать о том, какой необыкновенно милый, послушный, исполнительный мальчик был товарищ Борзенков, хотя никогда не знали его ребенком…

На улице Ленина разом зажглись все фонари, и полумрак, отброшенный яркими желтыми конусами света, уплотнился до темноты. Юрий Иванович повернул голову. По тротуарам главной улицы все так же степенно проплывали габардиновые и шелковые плащи. В Староновске никогда не было никакой промышленности, за исключением ликеро-водочного, пивного заводов и нескольких артелей, поэтому фланирующая элита состояла из служащих всяческих «загот» – «скот», «зерно», «сырье» – и городской администрации. Сколько помнит себя Юрий Иванович, они всегда поражали его безмятежно-самоуверенными лицами, которые прямо-таки излучали достоинство и значительность. В детстве Юра страстно хотел стать одним из этих людей; подрастая, уже знал, что займет место среди городского начальства; взрослея, был уверен, что пойдет дальше и выше, но уважение, при котором хочется снять шляпу, прижать ее к груди и опустить очи долу, к районному избранному обществу сохранил.