Павел Амнуэль - Маленький клоун с оранжевым носом

Видеть то, что происходило в другой ветви Многомирия, слышать, осязать – совсем не то же, что действовать. Мы много раз обсуждали с Аликом эту тему: скажем, видит он нечто, происходящее на какой-то ветви, где он в этот момент спорит с Ирой… не важно о чем. Он видит, как Ира шевелит губами, понимает, что именно она говорит. Может ли он ответить ей сам – то, что считает нужным? Может ли подать ей знак – я, мол, твой муж Алик, только не из этого мира, а из другого? Или он вынужден только наблюдать, только смотреть, не в силах вмешаться? Алик много раз пытался «ввинтиться», как он выражался, в ту или иную «галлюцинацию», стать участником, и ни разу не получилось, ни разу он не смог ничем выдать своего присутствия там – физически он всегда оставался здесь, здесь оставалось его сознание, вовсе не раздвоенное, а органично цельное. И только отдельные органы… Если сердце твое находится в груди у тебя же, но в другой ветви Многомирия, разве это дает какие-то основания считать, что ты там весь?

Что-то я плохо соображал сегодня. Анна Наумовна плакала, опустив голову на скрещенные руки, и я видел ее затылок, седые волосы, плохо сегодня причесанные. Нужно отложить разговор. Но я не мог – я должен был все узнать сегодня. И от того, что скажет Анна Наумовна, зависело слишком многое.

– Вы знали об Инге? – спросил я, допивая крепкий горький чай, будто лекарство, от которого мне обязательно должно стать лучше. Если не в этой реальности, то хотя бы в другой, где я по какой-то причине (мало ли было причин и поводов в жизни?) пристрастился пить чай без сахара.

Анна Наумовна перестала плакать, но головы не подняла – то ли обдумывала, что мне ответить, то ли не поняла вопроса: какая еще Инга? При чем здесь Инга?

Она наконец посмотрела на меня, и я без слов понял, что все она, конечно, об отношениях сына с Ингой знала: может, Алик ей сам рассказывал в минуты откровенности, может, случайно услышала, какие-нибудь добрые люди просветили, добрых людей ведь больше, чем людей недобрых…

– Ира тоже знала, – сказала Анна Наумовна. Глаза у нее были красные от слез, но совершенно сухие: слезы то ли сразу испарялись, то ли их вовсе не было, и это плохо. Где-то я читал, что если без слез плачет мужчина, это нормально, а если женщина, то очень плохо, а почему плохо, я не помнил…

– Да? – совершенно по-глупому переспросил я, и Анна Наумовна кивнула:

– Да, Мотя. Это вы, мужчины, воображаете, что женщина, которой вы изменили, может ни о чем не знать и не догадываться.

– Кто-то…

– Зачем? – пожала плечами Анна Наумовна. – Сначала догадалась я – по тому, как Алик стал разговаривать, в его речи появились интонации, которых раньше не было, и я подумала, что он познакомился с кем-то, кто имеет теперь на него сильное влияние. Я не о женщине думала, просто… А Ира сразу подумала о женщине.

– Алик мне никогда не говорил, что…

– Алик и не догадывался, что Ира знала.

– Она ничего ему не…

– Мы с ней однажды все обсудили и решили не подавать виду, пока это не переросло во что-то действительно серьезное.

– Но это действительно могло…

– Нет, – отрезала Анна Наумовна. – Я знаю своего сына, он не может совершить подлость…

Вот странная логика. Я не обратил внимания на то, что Анна Наумовна говорила об Алике в настоящем времени, но она не считала изменой то, что происходило в течение нескольких недель? Измена, подлость – какая разница, это синонимы, не всегда, конечно, но в определенных случаях… И Ира терпела? Странно.

– Ингу эту Ира не знала совершенно, даже спрашивать никого не хотела и не видела, по-моему, ни разу. А я не могла так… И все, что я об этой женщине узнавала… Говорили, что характер у нее мстительный. Знаешь, чего я боялась больше всего, Мотя? Что когда Алик ее оставит… Мы с Ирой точно знали, что месяц-другой, и он оставит ее обязательно. Это как опыт, через который, наверно, проходит каждый мужчина, но одним опыт приходится по вкусу, а другим достаточно одного раза… Мы-то обе Алика знаем, как… И когда он ее действительно оставил, она могла что-то такое выкинуть… Устроить скандал Ирочке, да? Но мне и в голову не приходило, что… Ты думаешь, она на это способна?

– Способна? – Не нужно было рассказывать Анне Наумовне подробности нашего с Ингой разговора, но слова сами слетели с языка: – Она пришла сюда, когда никого, кроме Алика, не было…

– Она решилась? – поразилась Анна Наумовна.

– Это уже потом было, когда он ей сказал, что все, мол, кончено. И здесь была сцена… В общем, он чуть не ударил ее тем ножом, а она… Нет, все обошлось, конечно! Она ушла – и больше они не виделись, это я могу сказать точно.

– Вот оно что… – протянула Анна Наумовна. – Значит… В другой ветви она…

Молчание.

– Да, – сказал я наконец. – Могла. Только…

Сказать ей, о чем я все это время думал? Скажу, наверно, но не сейчас. Когда все станет ясно мне самому.

– Только – что?

– Ну… Она ведь этого не сделала, верно? И нет никаких доказательств того, что она сделала это в другой ветви. Какие могут быть доказательства?

– Она может это помнить, – жестко сказала Анна Наумовна. – Ты же помнишь то, чего с тобой вроде не происходило. Дежа-вю. Ложная память. Вещий сон. Такие вещи особенно запоминаются.

Я пожал плечами.

– Бессмысленно ее об этом спрашивать. И в любом случае… Какое это имеет значение для полиции?

– Да, – сказала Анна Наумовна. – Ты прав. Никакого значения.

Она тихо заплакала, и я не знал, что сказать – я бы и сам, наверно, расплакался, если бы мог, ком стоял в горле, губы вдруг задрожали, и я с трудом взял себя в руки, но слез не было, слез у меня почему-то не было никогда, даже в детстве у меня не получалось поплакать, если мне становилось плохо, как в тот день, когда меня избил соседский мальчишка, с которым, кстати, впоследствии мы очень неплохо играли – у меня пошла носом кровь, сильно болела скула, и вообще было ужасное ощущение униженности и своей неспособности дать сдачи, множество было всяких неприятных эмоций, но слез не было совершенно, я только мычал и на мамины расспросы бормотал что-то невразумительное. Давать сдачи, кстати, я так и не выучился, так уж сложилось, для мальчишки это, конечно, странно, мне кажется, какую-то роль сыграла моя дружба с Аликом: это, конечно, совершенно ненаучное объяснение, и любой физик меня высмеет, но, начиная с определенных пор, мне представлялось, что, выбирая для себя реальность, Алик и меня к ней притягивал, мы были, как единый человеческий организм, симбиоз – не полный, конечно, людьми мы были очень разными и физически, и во многих других отношениях, но судьбы наши в какой-то момент привязались друг к другу, причем право выбора оставалось за Аликом, а я следовал за ним по жизни, будто пес за хозяином.