Владимир Щербаков - Фантастика 1977

— Что за дьявольщина?

Молния стукнула чудище в самый хребет, но оно не обратило внимания. Все так же ходила шея, взлетали растрепанные снопы. И только минут через пять, когда на спине зверя поднялся полуметровый желвак, голова приостановилась на высоте, глаз равнодушно глянул. А потом все пошло прежним порядком.

— Нелепо! Совсем нечеловеческий масштаб.

Гроза удалялась стремительно. Сизая туча уже не была тучей, распадалась на белые облака. Открылся кусок голубизны, проглянуло солнце.

Стван облегченно вздохнул, переставая дрожать.

Он был здесь больше недели и все это время мучился от холода. Вернее, в тот первый миг, когда, очнувшись, увидел кустарники и пальмы, он бросился обниматься с шершавыми стволами. Даже испугался силы этого чувства, подумал, что сходит с ума. Заставил себя успокоиться и сразу стал мерзнуть. Покрылся пупырышками, посинел. То есть умом было понятно, что тепла не меньше двадцати градусов, но это понимание не грело его, привыкшего к тридцати на горячем море палеозоя. Бегать было невозможно в густой, по грудь траве, пища — он ел улиток — не согревала. Утешительным было лишь, что все живое вокруг тоже застыло оцепенелым. День за днем над вершинами деревьев лежала облачная пелена, не шевелились листы, дремала огромная черепаха, висел неподвижно темный мешок, прицепившийся к ветви пальмы, — Стван подозревал, что это летающий ящер. Тишина господствовала почти кембрийская, но дважды по ночам Ствана будил отдаленный могучий рокот, будто готовился стать на дыбы весь материк. Из-за тумана нельзя было осмотреться, Стван так и не сходил с того клочка берега, где очнулся среди мешанины гниющих трав и каменных глыб.

Только с последнего вечера сделалось теплее, а утром после грозы освещенный солнцем мир стал пробуждаться. Черепаха упятилась в воду, то, что Стван принимал за скалу, оказалось гигантским голодным животным. Со всех сторон доносились плюханье, бульканье, треск, лай.

Стван взобрался на невысокий холмик. Было похоже, что он находится примерно там же, где чуть не погиб в кембрии.

Но, конечно, через миллионы, через сотни миллионов лет. И все равно казалось, что пейзаж можно кое-как узнать. Высокое плато опустилось, разрушившись, разрез ущелья превратился в устье широкой медлительной реки. Малый зловещий кратер со скользкими стенами уже не существовал, но дальний, некогда увенчанный снежной короной, сохранился. Только стал мельче, ниже и пробудился, сделавшись действующим вулканом. Увидев клуб черного дыма, Стван сообразил, что вулкан-то и есть виновник ночного рева.

Справа и слева от конической вершины тянулась цепь голых возвышенностей, а все пространство между рекой и горами было затоплено массой зелени. Разнообразными растениями, теснившимися неправдоподобно густо, как ворсинки в шетке.

Зачарованный, Стван уставился на изумрудный океан. Такова, значит, Земля в эпоху пресмыкающихся.

Синева неба, горячий солнечный луч, тысячи оттенков зеленого, желто-оранжевые холмы на горизонте, темнота речной воды и голубая поверхность моря, пальмы, стоящие корнями в грязевой жиже… Чья-то черная башка высунулась из болота, а вот и еще — они тут просто кишат, ящеры. Но самое главное — зелень: трава, кусты, деревья. Наконец-то голые материки оделись. Да еще как! Мать-звезда из бездны космоса щедро льет энергию, и планета принимает ее, вспучиваясь жизнью так, как, может быть, никогда ни до, ни после.

Столб дыма стоял над огнедышащей горой, огромный сам по себе и вместе с тем маленький по сравнению с необъятной чашей небес. Еще одна темная полоска прочерчивала синеву, начинаясь в середине зеленого ковра, истаивая над морем… Ладно, он еще узнает, что это такое…

Виктор Колупдев

МОЛЧАНИЕ

Мне нужно было увидеть их обоих. Но где? Я этого еще не знал. Я ходил по городу и ждал, что вот они сейчас появятся передо мной на шумной и огромной площади или на Аллее Космонавтов. Но они не появлялись. И тогда я садился на свободную скамью в тени деревьев, доставал сигарету, курил и снова ждал.

Иногда мне вроде бы удавалось на мгновение увидеть их.

Площадь замолкала, торжественно, чутко, радостно, как при долгожданной встрече, чуть грустно, как при расставании.

Они стояли на возвышении, видные всем издалека. Два космолетчика, парень и девушка. В сверкающих, легких и изящных доспехах-скафандрах. Они были молоды, сильны и счастливы.

Они уходили в Далекий Космос на двух красавцах кораблях.

Он должен был вести «Мысль», она — «Нежность». И вот они стояли передо мной и перед тысячами людей, намного возвышаясь над всеми, положив руки на плечи друг другу и широкими взмахами приветствуя всех, кто собрался вокруг. Они были героями. Это чувствовали и они сами, и все другие. Это чувствовал и я и страшно завидовал им. Они еще не взошли на борт своих кораблей, но слава уже несла их на своих стремительных крыльях.

Забрала их шлемов были подняты, и даже отсюда, где сидел я, можно было различить их счастливые улыбки. Такими они, по моему мнению, запомнились всем. Наверное, это была вершина их счастья. Всеобщая любовь и всеобщее уважение.

Видение исчезло. И люди снова шли по своим делам, и шумела площадь, и нещадно палило июльское солнце, а я вынужден был признаваться себе, что что-то еще не додумал, не дочувствовал, и начинал искать ошибку, но не находил. Так неслись дни, а у меня все еще ничего не получалось, и ничьи советы мне не помогали, потому что я, наверное, закуклился в своих мыслях, и все внешнее, могущее дать толчок, отскакивало от меня, как от стенки горох.

— Ты хоть изучил их биографии? — спрашивал меня Островой, июльский руководитель нашей мастерской. Это руководство выжимало из него все соки, он высох — то ли от забот, то ли от Жары.

— Изучаю, — отвечал я. — Хотя их биографии знают все.

— Да. Каждая минута их жизни была расписана заранее. И все же…

— Я буду узнавать еще.

— Узнавай. Но лучше почувствуй хоть одно их мгновение.

— Я уже пытался. Сегодня, например.

— Ну и что?

— Они стояли на площади и приветственно махали всем руками.

— Приветственно, — пробормотал Островой. — Ты так решил? А что за чувства переполняли их?

— Счастье, — ответил я, — восторг, радость.

Островой грустно покачал своей лысой головой на тонкой шее. И ничего не сказал мне больше. Наверное, говорить со мной было бесполезно. Я не обиделся. Менее всего, как мне искренне казалось, были нужны мне всякие советы, наставления и подталкивания.

Я снова шел бродить по паркам, площадям и скверам и все думал, почему мне удалось удержать ту картину на площади лишь мгновение? Ведь все было красиво, празднично, радостно.