Контраходцы (ЛП) - Дамасио Ален

Какая нежданная серьезность, мой маленький Краки!? Ты перестаешь горлопанить? Ты хочешь судить суть, метить в метод? Ты шушу-тудируешь, ты опана-лизируешь? И что самое замечательное: ты притом-третируешь пипи-рушку? Иди-ка скорей развлекись!!

) Я побывал на каннеольном представлении, которым одарили нас три великолепных танцора-музыканта. Та каннеоль, которую я знал до тех пор, игралась на двухметровом длинном бамбуке с отверстиями, которые музыканты подставляли под ветер, выделывая серии па, так что его дуновения проходили через шест и при этом издавали приятные звуки. В лучшем случае — при хорошем дирижировании, — это напоминало что-то вроде отрывистого флейтового концерта с некоторой более или менее согласующейся с ним жестикуляцией. Но то, что я увидел, меня очаровало. Это самодостаточное искусство, в котором музыка, рожденная движением шеста, а, значит, жестом и, следовательно, танцем, который его вызвал, порождает в свою очередь танец, что следует за ней, а он естественным образом воспроизводит пение ветра и заключен сам в себе — череда звуков и жестов, не имеющая ни начала, ни конца, и спирально замкнутая на себя же. Кроме того, меня удивила быстрота движений, не допускавших пауз молчания сверх необходимых в темпе, и непрерывно звучащий грустный мотив, под который танцоры кружат с обезоруживающей чувственностью. Бамбук, помеха в обычной хореографии, здесь приобретает визуальную силу древка знамени, острия копья, это и дерево, и символ секса, и неторопливый ход пропеллера — в зависимости от музыкальных интонаций. После представления я не мог не пойти поздравить танцовщицу, которая меня больше всех тронула.

Она устремляет на меня глубокую синеву своих глаз, она в восторге, немного впечатлена, она узнала писца, от моих комплиментов ее щеки загорелись, на ее губах блеск, они такие красные на фоне белой кожи. Похожа на Кориолис, но намного живее! Она родом из деревни, расположенной ниже по ветру, Равенны, через которую мы прошли более пяти лет назад. Она присоединилась к «Эфемерной эскадрилье», чтобы жить в ней настоящей жизнью. И вот она танцует и играет каннеоль, у нее милый акцент, который заставляет ее выговаривать «Софф» с оглушенным «ф». Она мне ужасно нравится. Мне хочется поцеловать ее в прохладную шею. Ее волосы с детской грацией скользят по щеке. Они распускаются под игривыми порывами ветра, они очень подвижны, цвета ореха с каштановыми отблесками, а порой они летучей вуалью заслоняют ее рот... Она разговаривает со мной в полный голос, что заставляет меня отбросить скромность и вдохновляет откликаться на все сказанное влет, без запинки, не сдерживаясь. Мы наблюдаем, не сходя с места и облокотившись на планшир, как поднимается первая луна — рыжая. Бриз расталкивает облака вдали, и самшитовые кусты, рощицами разбросанные по равнине, начинают нежно отсвечивать в лунных лучах. Внизу люди Орды вперемежку с командой нагромождают свеженарубленные деревца — в преддверии ночи, которая обещает быть долгой. Разговор перекатывается от темы к теме, мы шутим над коммодором и над Голготом, над Караколем и его выходками, с растущей эйфорией, которая мягко, со спины, подкрадывается ко мне. Я пытался беспечно, вскинув голову, поглядывать в даль перед собой, чтобы отвлечь свой вовсю распираемый рассудок видом проворных волн, бегущих по колышущейся на гребнях траве. Но сейчас я мало что могу поделать. Нежность с дерзостью струятся с кровью по моим жилам, заставляя меня шалеть от радости, я полупьян от нее и ее прохладной кожи. Я неудержимо оборачиваюсь к ней и вновь смотрю на нее, и вновь тону, распадаюсь, впитываю, испаряюсь туманом. Она ведь ничего особенного не говорит и не делает, она — это так наивно, так просто — не задумываясь наклоняется вперед грудью или распутывает пряди, или меняет голос, изображая рассерженного кабана, но мир словно бы озаряется от потока ее жестов, и духовые, волей ветра нестройно доносящиеся до нас, словно бы не играют, а лишь приглушенно вторят ее дыханию.

— Дамы и господа, я прошу вас теперь соизволить покинуть корабль и собраться в поле у костра. Сегодня вечеринка проходит под знаком турнирных единоборств! Вас ожидают жестокие бои на воздушных змеях, метание бумерангов вслепую и эфемерное письмо кайтами! После турниров состоится второй каннеольный балет!

∫ Большинство девчонок выбрало выписывать подожженными воздушными змеями на черном небе всякие крылатые выражения, которые надиктовывают менестрели, все длиннее и длиннее. Так что я пошел туда (самоуверенный Ларко…) Часто слышу — это, мол, игра для детишек! Ну-ну, это довольно мудрено (уж поверьте мне) — контролировать траекторию змея в воздухе, не задув пламени! Я вычертил только первое предложение — «Добро пожаловать в Орду» — и жалким образом осекся на букве О. Эти фреолы необычайно искусны (или натренированы?). Некоторые водят змеем так быстро, что кажется, будто слово написано от руки (огонь — их чернила!). Я хотел бы как следует подучиться, хотя бы для того, чтобы покрасоваться перед Кориолис, написать ей клеткой (ха, а это идея…), чтобы другие не могли понять, что я делаю. Это был бы наш секрет!

π Я выбрал жестокие бои. Выпустить пар. Разгрузиться от этого решительно слишком насыщенного для меня дня. Прижимать аппараты к земле и резать удерживающие их тросы, чтобы остаться в небе одному... Какой радушный прием подготовили для нас эти фреолы! Даже не то что «подготовили», потому что они не больше нас ожидали пересечься с кем-то посреди степи! Непринужденный прием, для них он естественный. Нам с Совом и Голготом придется посовещаться и обдумать, как лучше их отблагодарить. Дело принципа и чести. Сов уже какое-то время неузнаваем. Я редко видел его таким. Он столкнулся с танцовщицей, некоей Нушкóй[24], и заворожен. Девушка немножко легкомысленная, но без причуд. По словам контр-адмирала. Я у него поинтересовался. Альме и Аой легонько над ним посмеиваются. Не доходя, впрочем, до границы обидного. Намек на ревность? Сегодня вечером за ними обеими очень много ухаживают. Как и за Ороши, которая привлекает скорее высоких чинов. Этот праздник нам на пользу просто неимоверно.

) После турниров мы вернулись к разговору. Стало еще труднее. Я трепыхался, как полощется парус на слабом ветру, я не мог без нее, в ее присутствии у меня кровь вскипала в жилах. У нее глаза грозовой синевы, такой густой, что мне чудится — если она заплачет, в ее носовом платке появятся дырочки, ведущие в небо... Но еще сильнее лишает меня воли ее рот, рот как вино — старинное, бесценное, которое пить лишь стоя, взахлеб. Этот рот, так хотелось поднести к нему руку, обласкать большим пальцем его влажный изгиб и бархатистость, увидеть, как он дрожит, трепещет в ожидании и вожделении, хотелось открыть его дыханием, медленно раздвинуть губы, охватив их своими, тяжело дыша, сорвать быстро плод ее языка, который — я видел — раскраснелся от букв и слогов и облизывания камешков звуков. Ко мне пришло непонятное желание прикусить ее губы, чтобы хлынуло красное, слизывать сок до самого горла и позволить моей руке, которая пробирается ей за пазуху, охватывает... Соски торчат, твердеют, жаждут... Уложить ее на доски палубы, жесткие доски, а она, напротив, податливая, впиться в ее рот, придерживая рукой шею, чтобы не ударилась головой, другой скользя по ее груди. И пустить руку кружить ошалелым котом под ее темно-синим платьем, пока не растает, не повлажнеет... Почувствовать тогда ее всю — выпустить из рук — она распластается, как намокшая снасть, а цвета ее волос поплывут над терракотовыми оттенками досок. Почуять запах женщины, лизать ее, разалевшуюся, раскрыть, яростно лакать ее, как вино на пиршестве, покусывать, как абрикосы, ее груди, ее обнаженную лопатку. Затем войти в нее по верному признаку — улыбке согласия. Проникнуть в нее, решительно. Опробовать, докуда она меня примет, медленное покачивание, дождь крови, слияние.