Юрий Рытхэу - Интерконтинентальный мост

Как все же удивительно схоже человечество! Снаружи лишь тонкая корочка того, что обретено многовековой культурной историей, столетними миграциями, столкновениями и братаниями с другими народами, смешениями рас, взаимовлиянием языков, религий, обычаев, а чуть копни — устоявшиеся тысячелетиями те же общечеловеческие нравственные, психологические твердейшие основы, на которых неколебимо стоит одетый в разные одежды культур, рас, языков и даже социальных систем человек!

В этом Метелица убедился на своем опыте, работая в самых разных концах света, общаясь с людьми, далекими и по расстояниям, и по языкам, и по социальному положению.

Интересно ответил на вопрос, кем же он себя считает по национальности, Иван Теин. Он сказал со слабой улыбкой:

— Может быть, я представляю собой переходное звено к новому этническому типу — Человеку Севера. Ведь во мне и эскимосская, и чукотская, и русская, и татарская кровь.

И еще одним удивительным открытием для Метелицы была встреча с фанатичной приверженностью человека на Чукотке к своей земле. Это было понятно на юге, в той же Африке, где больше всего и пришлось ему поработать. Но там земля имеет еще и реальную ценность как предмет частной собственности, как живородящий источник благосостояния, еды, как колыбель всего живого… Правда, в этом не откажешь и здешним землям. Но если африканский житель буквально прикован к клочку, обработанному многими поколениями, то здесь, на вольных просторах тундры, вроде бы не должно быть такой привязанности к определенному месту… Но оказалось совсем не так. Быть может, именно здесь, где только камень, холодный берег, усыпанный разноцветной галькой, туманная и сырая тундра, и все это большую часть года покрыто снегом и представляет собой снежную ледяную пустыню, чувство к родной земле ощущается с какой-то обостренной силой.

И тем более странным и непонятным показалось такое скорое решение жителей Иналика покинуть родной островок. Правда, уж тут они не прогадали. Да и Кинг-Айленд, судя по всему, место куда более удобное во всех отношениях, нежели кусок голой скалы на самом ветровом потоке, в вечном тумане Берингова пролива.

Спокойно, хорошо было ехать в поезде.

Иногда для разнообразия Метелица ходил обедать в вагон-ресторан, полный туристов со всех концов света. Конечный пункт маршрута находился где-то на берегах Гибралтара. Дальше можно туннелем перебраться на Африканский материк. Многие туристы намеревались закончить путь на мысе Доброй Надежды…

Можно было занимать столик на открытом воздухе, на специальной площадке, защищенной от встречного ветра, но Метелица предпочитал сидеть внутри ресторана.

В одном из простенков висел большой рекламный плакат, сулящий необыкновенное путешествие в поезде через три величайших континента — Африку, Евразию и Америку. «От мыса Горн до Мыса Доброй Надежды»! — гласил плакат. «Скоро на первый поезд уже не будет ни одного билета! Спешите!»

На четвертое утро мелькнула мысль сойти на очередной остановке и пересесть на пассажирский дирижабль. Это случилось на подходе к Байкалу. Станция Бестужевская стояла прямо на берегу. За высокой стелой — памятником строителям Байкало-Амурской магистрали конца прошлого века — голубела гладь величайшего пресноводного водоема мира. Здесь, в интересах туристов, стоянку продлили. У самой воды горели костры и рыбаки-гиды варили уху из омуля.

Байкал для советских людей такого возраста, как Метелица, стал символом, знаменующим новый подход к природе. Именно с Байкала, с охраны его, начало формироваться главное правило любого технического сооружения: никакого вреда окружающей среде, полное сохранение природного баланса и существующего животного мира. С таким девизом строился и Южно-Якутский горно-металлургический комплекс, медное производство на Удокане, закладывались нефтяные скважины в Анадырской впадине. Трудно было, но правило соблюдалось. Кстати, освоение природных богатств в окрестностях Байкало-Амурской магистрали от собственно Байкала до мыса Дежнева уже к началу третьего тысячелетия обеспечило нашу страну всеми мыслимыми сырьевыми ресурсами в количестве, достаточном для действительного планирования экономики на десятки лет вперед…

На берегу, между железнодорожным полотном и водой, стояли старинные сибирские избы, украшенные затейливой деревянной резьбой. Кое-где даже виднелись поленницы дров, хотя Метелица прекрасно знал, что каждый дом получает в избытке любую энергию — для отопления, горячей воды, разных бытовых приборов. Но приверженность человека к открытому огню, зародившаяся в глубинах изначальной истории человечества, оставалась живой и была пронесена в двадцать первый век. И в памяти, всплыли услышанные еще в школе рассказы о первобытном человеке, впервые увидевшем огонь — зажженное молнией дерево, — ощущение близкого, живого тепла от пляшущих языков пламени. А вот когда первобытный человек самостоятельно добыл огонь, с этого момента и началась история энергетики человечества, история драматическая, приводившая к вооруженным столкновениям еще совсем недавно, в конце прошлого века.

Метелица обошел группу туристов, хлынувших к рыбакам, и подошел к чистой, спокойной воде. Присев на корточки, он ладонью зачерпнул воды. Да, байкальская вода была вкусна и холодна. И в чем-то она была похожа на воду старого науканского ручья на мысе Дежнева.

Купе было оборудовано специальной системой связи, и пассажир в любую минуту мог соединиться с самым отдаленным абонентом.

И вот в последние дни все больше стало одолевать искушение включить связь, поговорить с дочерью, с внуком Глебом. И сейчас, когда поезд снова тронулся, он уставился на аппарат, словно в заветную дверь, ведущую в мир. Метелица по внутренней поездной связи лишь попросил соединить его с Москвой… Он заказал номер в старой гостинице, в центре города, недалеко от кремля. Обычно ему предоставляли место в пригородном коттедже-номере на берегу Москвы-реки, в лесу. Но Метелице хотелось пожить именно в гостинице «Москва», когда-то в молодости такой любимой из-за своего местоположения в самом центре столицы. Здесь Метелица иногда ловил себя на мысли: вот проснется он в одно прекрасное утро — и окажется в далекой молодости: в старом Ленинграде, старой Москве. Но сам-то он будет моложе?.. Куда же ушло то прекрасное время? Куда оно исчезает, уходит? И почему этот вроде бы бесполезный вопрос снова и снова все чаще с годами возникает и мучает, не дает ночами спать даже в таком сверхкомфортабельном поезде? Почему чудо и загадка навсегда уходящего времени не только поражает воображение, но и ставит в тупик так называемый здравый смысл? Ведь когда он обратно вернется на Чукотку, все будет вроде бы и то, и все же не совсем то: ведь пройдет какое-то время. И это «не совсем то» не новое, которое появится в его отсутствие, а знакомое, привычное, но над ним уже прошло столько-то дней, прошло какое-то время… Жизнь, время, человек… Рассвет, день, сумерки… А где он сам нынче, Сергей Метелица?