Юрий Брайдер - Замок ужаса

Нет, не стал поганить мужик водицы обимурской — пожег малых зверяток со всею душевною жесточью. И вот что потом прилучилось.

Проснулся он раз посреди темной ноченьки — да едва Богу душу не отдал. Страх смертный! Посреди горенки, где спал, сидит волк. Матерый волчина! И вся-то шерсть его вздыбленная сверкает в лунной игре, словно иневелая, а не то — серебром осыпанная.

У мужика и словцо изронить силы нет! Сидят они оба — да и глядят друг на дружку. Маленько еще — и лечь бы мужику прямиком в домовище со страху-ужасу, да тут сверкнул волчина взором огненным — и сгинул, будто его и не было. А мужик так и рухнул на лавку, завыл, словно сам волком обернулся: чрез тот взор-высверк изведал он напоследок самую мысль звериную, понял: либо на другую ночь зарежет его серый, будто овцу, либо… Вспомнил, вспомнил он свое проклятье нечаянное, да слова не воротишь…

Вскорости утро настало. А утром, известно, страсти ночные — вполсилы, все по углам прячутся. Приободрился мужик, только заказал дочке своей на шаг из избы не шагнуть!

День избыли — ночь прошла. Зарядил хозяин ружьишко верное, обнял его, точно бабу, да и прикинулся спящим. Лежит, подумывает: «По мне, либо полон двор, либо корень вон! Ин не быть, серый, по-твоему!» Коротал он так, вприглядку, ноченьку, да не заметил, как сон его сморил.

Из утра подхватился — и гостя ночного не видал, и сам цел, и дочка живая-невредимая.

Помстилось ему, что ли, прошлый раз? Неужто видение привиделось? Знать, так! Покойно стало у мужика на сердце… Да вот беда — ненадолго.

Лишь только пал на землю первый снег и пришли метели просить у Зимы заделья, как подступили к селу несметные волчиные полчища.

Что там твои татаровья! Эти в полон не брали — настигнут кого на древосече, так и прирежут тут же, а не то на лед скользкий выгонят и там прикончат. Ночами врывались в село, прорывали лапами соломенные крыши стаек, почем зря давили скотину. Водил же их матерый волчище в серебряно-светлой шубе…

Зря, видать, говорится: на всякого зверя по снасти! Ни один самолов не брал его, а коли ударяла в него пуля меткая, так, чудилось, и мертвый уходил он от охотников.

И так-то настрадались крестьянушки, что хоть иди всем миром топиться в Обимур! Небо с овчинку показалось! Уж всякие виделись знамения, вещуны гибели. Будто бы полосами огне палимыми покрывались небеса. Разве к добру такое-то?!

Собрался сход: что делать? Как беду избывать?

Думали-думали — и ничего придумать не могли. Вышел тут в круг наш-то мужик, пал на колени да повинился: мол, осаду учинили волки потому, что не исполнил он завета их вожака. А тот ни много, ни мало — требовал себе в жены дочь-красавицу, чтоб новый род от нее зачать! И, стало, не отвадить от села серых-лютых иначе, как деды встарь: девкой те от зверя отделывались. И примолвил к тому мужик, что не в силах он терпеть мирского за него искупления — готов отдать дочь на заклание!

И чуть обронил он это слово страшное, тишина вокруг содеялась. Солнце за тайгу упало, сумерки легли на село, на болотину и на луг — непроглядно! Первые звездочки — Божьи детки на землю с небес глянули. Каждый вздох, каждый шаг слышен был…

И при робком свете ночном увидели крестьянушки, что волчьи стаи прочь от села пошли — и вел их волк белый, серебряный.

Ушли вороги лютые. Надолго ль? Видать, пока люди слова не сдержат!

Девица, волка-то нареченная, без памяти со страху грянулась. Да что! Всю ночь ее стерегли-караулили, а воутри, еще до свету, обрядили по-невестиному, венком повили, цветными лентами да и поволокли в тайгу. Она, бедная, криком кричала, толпу умолвить пыталась, пощады себе испечаловать. Так-то упиралась, что, ногами две дорожки обочь тропы вырыла: больно крепко к земле жалась, не раз из-за того замешка случалась.

«Видать, так крепко будет суженого жать!» — пошучивал кой-кто. Известно, при всякой беде охальники сыщутся. Ну а добрые люди утешали бедную: не она, мол, первая, не она и последняя. Обрядно эдак-то. Исстари ведется!

Вот провели девку через луговину, потом через болотину, завели ее в заветрие, чтоб не замела поползуха до появления жениха, прикрутили вожжами к березоньке — да и пошли, перед тем земно поклонясь:

— Не осуди, милая, не осуди, красавица! Ублажай Серого! Заступись за нас, кормилица, не дай лютой смертью изойти!

Только не слыхала девка этих слов: вдругорядь она обеспамятела, повисла на ременных путах. Осталась одна-одинешенька, не видала, как ушел посельский люд, как унесли замертво батюшку…

Очнувшись, бедная сперва в рев ударилась, потом тихую изронила жалобу:

— Вон на той на зыбели, на болотине играли по лету огни блудящие. Может, это были души детушек, коих породила бы я, коли Не злая моя судьбина? Не лечь мне в постели белоснежные на тридевяти ржаных снопах с милым другом — сгинуть мне от зверозлобия!

Потом в тайгу молитвы стала слать:

— Ой вы зайцы, ой вы скороходники! Ой вы лисицы, княгини желтые! Богатеи-горностаюшки! Соберитесь всем миром лесным, ниспошлите мне какое ни на есть избавление!..

А тем временем сперва заря алым шелком тайгу изукрасила, потом день злат-платком ее покрыл, да и ночь уж на подходе, черный шелк припасла.

Девка бедная то в крик, то в вой кидается, то начинает клятбовать, твердить слова заговорные, что болезни причиняют и прогоняют, тело неуязвимым делают для всякого оружия неприятельского, изменяют злобу на кротость, тоску сердечную и лютую ревность утоляют, не то — разжигают страсть огнепалимую. Да не ведала, что читать бы ей заговор от неприкаянного оборотня, бродячей души, про коего в старых книгах писано: «Тело свое хранит мертво, и летает орлом, и ястребом, и вороном, и дятлом, рыщет рысию и хортом…»

Волк-то волчина был не просто, а зачарованный перевертень! Подкрался он из-за ветра, через пять кольев осиновых задом наперед перекинулся, оземь ударился — да и стал добрым молодцом-удальцом.

Вырвал он с головы волос серебряный — сделался тот ножом сказочной остроты и твердости, снял молодец с нее путы ременные, взамен обвил руками горячими и ну прельщать, словами искушать! Мол, не властен я тебя от клятвы разрешить, избавить от неминучей гибели, не то падет отмщение на безвинные головы. Но разве не слаще прежде приласкать Пригожего молодца, а уж потом сгинуть от зверя лютого?..