Юрий Брайдер - Замок ужаса

В гостиницу Александра не захотела идти — попросила приюта в доме Михаила Невре. Теперь, после жути, испытанной в заснеженном мелколесье, она наконец-то уверилась: Овсянников не зря страшился. Несомненную опасность таит в себе общение с Центром… Однако решение ее было твердо: добиться от Михаила, чтобы тот указал ей путь в Центр — если знает, конечно. А если нет, пусть сведет ее с людьми, которые знают.

Было ли ей страшно? Сознавала ли она возможную гибельность для себя этих замыслов? Нет. Страх словно был остался там, под березой. Потому что в миг, когда мертвый тигр рухнул, придавив собою Овсянникова, не крик ужаса вырвался у Александры, нет!.. Она невольно издала стон отчаяния, тоски, похожей на ту, которую испытала, когда при дороге был убит волк. Эти два приступа внезапного, непонятного горя так ее вымотали, что ни страха, ни даже здравой осторожности не осталось. Только холодноватая решимость — и тоска.

За приход ты заплатишь судьбою,За уход ты заплатишь душой…3

— возникли вдруг любимые строки. Почему, к чему?

А, что думать! Пожалуй, и этому ее неистовому стремлению уготована обычная участь: рваться вперед, добиваться своего любой ценой, словно это — последнее желание в жизни! — а достигнув, сникнуть, выплыть из эйфории стремления, убедиться в который раз, что чем неистовее к чему-то рвешься, чем более прилагаешь усилий, тем горше достижение, обладание: все силы ушли на борьбу, на радость их просто нет. Все в ее жизни случалось слишком поздно…

— Что ж по родичу своему не вопишь? Что не льешь слез, не распускаешь косу?..

Александра так сильно вздрогнула, что Михаил невольно приобнял ее за плечи.

Прямо перед ними на дороге — и откуда взялся? безлюдье кругом! не из круговерти же снежной соткался! — стоял человек.

Диковинного же был он вида!.. Шуба — роскошная, рыжая, лисья, наверное, очень легкая и теплая, — укрывала его до самых пят. Искристая шапка из зимней рыси почти заслоняла лицо. Видны были только смуглые, твердые скулы да узкие жаркие глаза.

— Что? — нетвердо вымолвила Александра. А ведь еще недавно хвалилась перед собою: страх, дескать, ушел! — Что вы говорите?

— Не шибко о смерти своего родича печалишься! — вновь укорил незнакомец. — Или ошибся я? Неужто ты не его крови?.. — Это он произнес как бы про себя, тяжело вглядываясь в Александру.

Речь его была гортанной, неровной. Такой выговор Александра замечала у тонгасов, плохо знающих по-русски.

— Никакой он мне не родственник, — отмахнулась она. — Да и жив он, жив, даже не ранен. Просто шок. День-два в больнице полежит и…

— Ты о человеке, что ли? — пренебрежительно спросил незнакомец. — Э-э… видно, он в другой жизни свиньей был, вот амба на него и кинулся.

— Ка-ак?! — даже задохнулась Александра от такой наглости, и встречный тихо, хрипло рассмеялся:

— Плохо сказал, да? Ну, не свиньей — значит, собакой мог быть. Амба-старик собачье мясо тоже сильно любит.

— Шел бы ты отсюда, — хмуро посоветовал Михаил Невре незнакомцу. — Чего голову морочишь?

И бредовая мысль посетила Александру: скорее, она сама была в другой жизни собакой! Она — как, впрочем, и все журналисты.

— Нет, — покачал своей огромной шапкой встречный, словно расслышав мысли Александры. — Ты — нет. Знаю, что говорю.

— Михаил! — в отчаянии от неразберихи, в которую оказалась вовлечена ее усталая головушка, нервно вскричала Александра. — Что ему надо? Кто это?!

— Филипп Актанка его зовут, — нехотя ответил Михаил. — Филипп Актанка — шаман.

Давно это было. Давно, в ту пору незапамятную, когда только заселялись русскими берега Обимурские.

Сказывают, жил тогда на свете мужик — а при нем дочка на выданье. И такова-то выросла красавица!.. Еще когда вовсем малая была, чванился батюшка, мол, не сыщется ей среди простого народишку суженого. Разве только принц заморский девке под пару.

Так вот мужик дочкой бахвалился — и добахвалился, болезный!

Выросла, сказывают, девка дородная да статная, белая да румяная, только вот беда — белоручка, своевольница! Мужик был вдов, дочка в возраст вступила, ан где там отцову старость покоить. Ни каши сварить, ни постели прибрать, ни спрясть, ни соткать, ни белья искатать. Все у ней в хозяйстве — не как идет в людях, наперекосяк. Вот скажут ей бабенки всеведущие: «Кто под Юрья4 берет шерсть в руки, у того волки весь скот перережут!» Послушалась бы советов стародавних, да где там: усядется напоказ батеньке носки вязать — вот, мол, лгут люди, не ленивица я, а рукодельница! Так, скулемает что ни попадя, только и забросить вязанье такое, а потом глядишь — коровенку-кормилицу задрали псы лесные, серые!..

Отец-то одумался, Он уж ее за кого попало сговорил бы, да вот беда: никто не присватывался. Кто по прежней спеси батюшкиной, кто по дочкиной неумелости. Так ведь и ее мечты поверх крестьянских реяли головушек! В избе не метено, на плите пусто, а девка то в зеркальце глядится на свою красоту неописуемую, то к окошку прильнет: а не вздымается ли пыль во пути, во дороженьке, не едет ли суженый, какой-нито заморский королевич?

Ну и лопнуло однажды батенькино терпение. Вызверился на дочку-ленивицу: мол, не будет тебе корня внизу, и плода наверху, и образа жизни под солнцем!

Да, видать, не в час сказал…

Что такое не в час сказать? Это — старики знают, молодым напоминают — злословье, оброненное в самый глухой полдень, не то — заполночь, между старого дня окончанием и началом нового дня. Не в час, одним словом! Коли проклятие в эту пору молвлено, непременно услышит его сила нечистая, и рано ли, поздно, а уволочет она проклятого на муки, на вечное его душу утащит запаление5.

Мужик наш знатным был охотником. И так-то обозлился он на серых разбойничков, кои приели его буренушку, что единожды, наткнувшись на волчье логово с малыми волчатками — мать, видать, на добычу ушла, — поступил с ними так, как встарь его прадеды на Ильмень-озере делывали. Там волчат жгли, обложив логовище хворостом, или гвоздями лапы им к бревну, к доске прибивали и пускали по воде. Нагон-ветер и уносил их Бог весть куда. Это чтоб волчице глаза отвести, уберечься ее отмщенья: она за детьми по бережку побежит, но, из виду их потерявши, и сама пропадет.

Нет, не стал поганить мужик водицы обимурской — пожег малых зверяток со всею душевною жесточью. И вот что потом прилучилось.