Вспомнить всё - Филип Киндред Дик
В те времена, в начале шестидесятых, писал я много: именно тогда появились на свет некоторые из лучших моих романов, рассказов и повестей. Работать дома жена запрещала, и потому я, сняв за двадцать пять долларов в месяц небольшую хижину, каждое утро пешком отправлялся туда. Находилась она за городом, и во время прогулки мне попадались на глаза разве что пара-другая коров на выпасе да моя собственная отара овец, неизменно трусивших куда-то вслед за бараном с колокольчиком на шее, а больше не предпринимавших ровным счетом ничего. Сидя с утра до вечера взаперти, в четырех стенах, я чувствовал себя ужасно одиноко. Возможно, скучал по Барби, оставшейся дома, с дочерьми. Если так, выходит, «Эпоха Прелестницы Пат» – плод воображения, подстегнутого тоской: как я, пожалуй, обрадовался бы, появись Барби – или Прелестница Пат, или Компанейская Конни – на пороге моей хижины!
Однако вместо них мне явилось нечто ужасное – ужасающее видение, лик Палмера Элдрича, ставший основой романа «Три стигмата Палмера Элдрича», можно сказать, порожденного рассказом о Прелестнице Пат.
Представьте: иду я однажды проселком, ведущим к той загородной хижине, предвкушая очередные восемь часов за письменным столом, в полной изоляции от всего человечества, поднимаю взгляд и вижу в небе лицо! Не то чтоб действительно вижу, но знаю: лицо там, в вышине, причем вовсе не человеческое – скорее уж исполинская маска абсолютного зла. Теперь-то я сознаю – и, думаю, смутно осознал сразу же, – что причиной видения послужили многие месяцы одиночества, нехватки общения с людьми, сенсорной депривации как таковой, в чистом виде… словом, как бы там ни было, а отрицать явление этого лика казалось невозможным. Громадный, заполнивший добрую четверть небесного свода, пустые темные щели на месте глаз, стальной, неописуемо беспощадный, этот лик, что самое страшное, принадлежал Господу нашему, Богу!
Опомнившись, я тут же поехал в нашу церковь, в Епископальную Церковь Святого Колумбы[75], и рассказал обо всем приходскому священнику. Священник, придя к заключению, что я узрел лик самого Сатаны, посоветовал принять миропомазание – нет, не Последнее помазание, всего лишь Врачующее. Увы, его средство не помогло. Стальной лик упорно маячил в небе, взирал на меня, идущего к хижине, каждый день.
Годы спустя – спустя долгое время после того, как я написал «Три стигмата Палмера Элдрича» и продал роман издательству «Даблдэй», впервые удостоившись их внимания, – точно такой же лик случайно попался мне на глаза в очередном номере журнала «Life». Оказался он просто-напросто одним из наблюдательных бронеколпаков, сооруженных французами на Марне во время Первой мировой войны. Во Втором Марнском сражении довелось поучаствовать и моему отцу, служившему в Пятом полку морской пехоты, одной из первых американских военных частей, отправленных в Европу, в самую гущу этой ужасной бойни. Когда я был совсем мал, отец, показывая мне и военный мундир, и противогаз со всей системой газоочистки, рассказывал, как солдаты, поддавшись панике во время газовых атак – ведь древесный уголь в фильтрующей коробке не вечен, – порой срывали противогазы и пускались бежать. Воспоминания отца о войне, игры с его противогазом и каской нагоняли на меня, малыша, нешуточный страх, но страшнее всего становилось, когда противогазную маску надевал отец. В такие минуты лицо отца исчезало, и отец становился не отцом – кем-то совсем другим, даже не человеком… а мне тогда было только четыре года. После родители развелись, и я не видел отца много лет. Однако образ противогаза на его лице, наложенный на истории о людях с кишками, вываливающимися из распоротых животов, о людях, разорванных шрапнелью, спустя не одно десятилетие, в 1963-м, преследовал меня, идущего безлюдным проселком в полном одиночестве, каждое утро – обернувшись стальным, слепым нечеловеческим ликом, исполинским надмирным воплощением абсолютного зла.
Тогда я решил изгнать его, написав о нем, и написал, и после этого лик в небесах больше не появлялся. Однако я, видевший Дьявола собственными глазами, и тогда говорил, и по сей день говорю: «Зло носит железный лик». Хотите полюбоваться, взгляните хоть на изображения древнегреческих коринфских шлемов. Отправляясь воевать, сеять ужас и смерть, люди прячут лицо под железными масками с давних-давних времен. Такие же маски носили и рыцари-христиане, с которыми бился, отражая вторжение Ливонского ордена, Александр Невский: если вы видели фильм Эйзенштейна, то сразу поймете, о чем я. Все они выглядели одинаково. Сам я, посмотрев «Александра Невского» уже по завершении «Трех стигматов», будто бы снова увидел жуткое существо, взиравшее на меня с неба в 1963-м, существо, в которое на моих глазах превращался отец, когда я был совсем маленьким.
Таким образом, «Три стигмата» – роман, порожденный сильнейшими из моих атавистических страхов, уходящих корнями в раннее детство, и, несомненно, тесно связанных с ощущением одиночества и тоской, навеянной уходом отца из семьи. В романе отец появляется дважды: как Палмер Элдрич, отец злой, демонический, прячущий лицо под маской, и как добрый, отзывчивый, любящий, человечный, несмотря на суровость, Лео Булеро. Можно сказать, роман этот – выплеск сильнейшей на всем белом свете душевной боли: в 1963-м я вновь испытал то самое одиночество, которое пережил в детстве, после разлуки с отцом, и весь страх, весь ужас, описанный в «Трех стигматах» – чувства отнюдь не вымышленные, не придуманные, дабы заинтересовать читателя. Чувства эти – тоска по доброму отцу, страх перед злым отцом, отцом, бросившим меня в детстве, – исходят из самого сердца.
Ну, а в рассказе «Эпоха Прелестницы Пат» я отыскал тематическую основу романа, который захотел написать. Понимаете, Прелестница Пат – воплощение вечно манящей, вечно желанной красоты, «das ewige Weiblichkeit», вечной женственности, как выразился Гёте. Изоляция породила роман, а рассказ порожден тоской; так роман и получился смешением страха оказаться брошенным с грезами о красавице, ждущей меня где-то там… один Бог знает где: мне это до сих пор неизвестно. Точно скажу одно: если целыми днями сидишь за пишущей машинкой, выдаешь на-гора рассказ за рассказом, и все это время рядом нет ни души, все это время тебе не с кем даже словцом перекинуться, однако формально у тебя
