Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
– Чего там? – заорал Михалыч, выглядывая из дверей.
– Да постреляй ты, к черту, эти свои радиолампы!
– А зачем тогда я врага народа привел?
– И его стрельни! Тоже мне!
Что-то гулко заворочалось за бортом.
– Не слышишь, что ль, подвижка начинается!
– Ну, мать твою! Точно, подвижка! – выругался Михалыч.
Справа и слева от Семена полетели куски расколоченного пулями бакелита, хищно защелкали замкнувшиеся провода. Кисло запахло порохом, револьвер в руке Михалыча весело дергался. Цветные огоньки, только что волшебно освещавшие пульт, медленно гасли, в рубке становилось скучно и холодно.
– Видишь, как просто? – выругался Михалыч.
И с любопытством спросил:
– Контра? Родину продавал?
Семен молча кивнул.
– Холод терпишь?
– Совсем не терплю, – поежился Семен.
– Это ничего. Раз ты контра, тебе надо ко многому привыкать, – почти миролюбиво утешил Михалыч и крикнул куда-то вниз, может, за борт: «Иду!»
И заорал уже на Семена:
– Чего сидишь?
– А что надо делать?
– Бери тяжелое в руки!
Семен послушно поднял табурет и прошелся им по панелям.
Посыпалось битое стекло, омерзительно запахло паленой резиной. Михалыч восхищенно отшатнулся:
– Ну, ты спец! Ну, ты настоящий вредитель!
И прищурился:
– А заново восстановишь?
– Разве у вас запчасти есть?
– Ну, ты контра! – еще сильней восхитился Михалыч. – «Запчасти». Ишь чего захотел!
Покрутив пальцем у виска, он сунул револьвер под полушубок и вышел, даже не закрыв за собой тяжелую металлическую дверь.
«Чего делать с этим контрой?» – послышался снаружи его бодрый голос.
«Да плюнь, Михалыч! Он сам помрет!»
Взревел мотор вроде самолетного.
«Видишь, трещины пошли?»
«Прыгай, Михалыч!»
Сперва Семен ничего не понимал.
Минут двадцать он просидел в радиорубке.
Ничего не происходило, а в самой радиорубке становилось все холоднее и холоднее. Никто больше не интересовался тихим врагом народа, стихли последние человеческие голоса, растаял шум мотора, окончательно погасли огоньки на пульте. Казалось, огромный пароход полностью опустел, но Семен знал, что твиндечные трюмы до сих пор забиты з/к. Да и стрелки могли охранять вверенный им корабль.
Наконец стало так холодно, что Семен встал.
Приоткрыв рундук, он обнаружил в нем барахло, ранее, видно, принадлежавшее радисту. Ношеная меховая куртка, прожженная в нескольких местах. Опять же, ношеные унты. Шапка. Пара свитеров. Утепленный всем этим, потерявший всякое сходство с з/к, Семен осторожно выдвинулся из рубки на капитанский мостик. В корабельных пространствах он хорошо ориентировался. Луна в небе светила ярко, но нигде, как ни вглядывался Семен, не было видно ни собак, ни аэросаней, только с правого борта белый снег, припорошивший тяжелые льды, был размечен кривыми трещинами.
Минут тридцать Семен бродил по пустым надстройкам.
Поднимался в теплый, пахнущий жратвой камбуз, похватал что-то на ходу, не чувствуя вкуса, заглянул в не остывшие еще каюты комсостава, даже спускался в машинное отделение. Получалось, что, как при Цусиме, он остался самым последним человеком на корабле (если не считать з/к в трюмах), правда, на этот раз за его кораблем не тащилась обреченная на убой эскадра. Пароход просто стоял во льдах – черный, неподвижный, огромный. Слабые светлые облачка дыма кудрявились над трубой, но скоро котлы выгорят, со странным равнодушием подумал Семен, и давление в котлах совсем упадет…
И тут до него дошло: я один!
И тут до него дошло: никто им не командует!
Он сразу заторопился. Волнуясь, отыскал капитанскую каюту.
Уютная настольная лампа, нежный свет, в борту два круглых иллюминатора.
Из приоткрытой двери спальни тянуло чем-то нежным, женским, полузабытым.
Не вонью, не застарелым потом, не воздухом, отравленным больными желудками, оттуда тянуло, а нежным запахов духов, давно забытым запахом чистого женского тела. Наверное, жена плыла с капитаном. Тут же на столе, застланном накрахмаленной скатертью, валялся оранжевый апельсин и стояли еще теплые судки, явно недавно доставленные с камбуза. И приборы – на двоих.
Схватив апельсин, Семен со стоном впился в него зубами.
Наверное, астроном меня продал, почему-то пришло в голову.
Не выдержал Якобы Колечкин и продал меня дяде Косте за корочку хлеба.
Получил свой вожделенный кусочек, возможно, даже поделился с ученым горцем.
Плюнув на роскошный ковер, Семен выругался и вышел из каюты. Оружия у него не было, но он не боялся поднять железный люк. Если урки кинутся вверх по лестнице, успею опустить тяжелую задвижку, да и не посмеют они. Прекрасно знают, что можно схлопотать пулю. Для них пароход все еще идет куда-то. А на самом деле, обреченно и опять без какого-то особого волнения подумал Семен, пройдет несколько часов, и котлы наконец остынут, остановятся электромашины, погаснет электрический свет – и все вокруг начнет покрываться все тем же мертвым волшебным инеем…
Люк откинулся, и отталкивающе ударило в нос вонью и шумом.
– Кто тут на букву «т»? – страшно заорал Семен, наклоняясь над вонючим провалом.
Откликнулся испуганный голос:
– Тищенко.
– Следующий!
– Ну, Тихомиров я.
– Следующий!
– Тихорецкий.
– Дальше!
– Тихонов.
– Дальше!
– Тазиев.
– Имя назови!
– Джабраил.
– На выход! – страшно заорал Семен.
И снова наклонился над вонючим провалом:
– Кто тут на букву «Я»?
– Яковлев, – с непонятной надеждой выкрикнул кто-то.
– Следующий!
– Яблоков.
– Дальше!
– Якунин.
– Дальше!
Наконец раздалось:
– Якоби-Колечкин.
– На выход!
Семен внимательно следил за тем, как ученый горец, а за ним профессор, пыхтя, отдуваясь, карабкаются по крутому трапу. Как только они переступили комингс, он с грохотом обрушил крышку люка. Ничего не понимая, прижавшись друг к другу, Джабраил и профессор с ужасом смотрели на Семена. Они узнали его, но он был теперь в шапке и в меховой куртке, да еще небось и при оружии.
Все же ученый горец не выдержал:
– А где стрелки?
– Сбежали.
– Куда? Лед кругом.
– Какая разница? Сбежали.
Семен двинулся к капитанской каюте.
З/к послушно последовали за ним, ежась от холода.
– Это Северный полюс? – с тоской спросил ученый горец.
– А тебе не все ли равно? – Семен распахнул дверь. – Главное, обед еще не остыл.
Джабраил и профессор робко сели за стол. Они были потрясены. Они глядели на Семена так, будто он сам лично на их глазах голыми руками передушил всех стрелков и побросал за борт. С такого станется, читалось в их потрясенных взглядах. Возможно, они считали, что Семен сошел с ума. Не желая их разочаровывать, он взял в руки серебряный половник и осторожно, стараясь не пролить ни капли, каждому разлил по фарфоровым тарелкам борщ.
– Это можно есть?
Семен кивнул. Он им не верил.
Работая ложкой, все равно держал под рукой большой кухонный нож.
Потом ему это надоело, он пробормотал:
– Ну что?
