Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон
Некоторые из растений надо было варить, другие и сырыми были превосходны на вкус. Но я знал, что они никогда бы не показали мне ничего подобного, если бы не этот тип.
Он ни разу не заговорил со мной, и ни словом не обмолвился фуксам о том, что я избил его во время первого его ночлега в лагере. Поведение его ни на йоту не изменилось. О, я знал, что говорить он умеет, потому что во сне он то и дело ворочался и выкрикивал всякую чушь. Я не смог понять ничего из его бреда – это был какой-то инопланетный язык. Но что бы оно ни было, ему становилось плохо при одном воспоминании о делах минувших. Он мучился даже во сне.
Он настроился на то, чтобы остаться. Я это понял уже на второй день, когда прихватил его на краже продуктов.
Нет, это будет не вполне точно. Он делал это, нимало не прячась и не скрываясь. И я его не прихватывал. Он рылся в запасах, хранившихся в транспортных ангарах, вытаскивая всякое добро, которое мне на данный момент было не нужно, и забирая вещи, чьи функции уже не соответствовали моим нуждам. Он уже вытащил некоторые из этих предметов, когда я заметил его активность на складе, и среди прочего кожаную палатку, которой я пользовался до того, как сделал себе вигвам из поваленных ураганом елей, запасной надувной матрас, голографический проектор, на котором развлечения ради прокручивал лазерные записи, в основном спектакли театра но и пьесы с головоломками. Однако довольно скоро они мне надоели: они не казались мне достойной частью моей жизни в период покаяния. Он сграбастал проектор, но не взял лазерные записи. Все отобранные вещи он вытащил наружу и сложил в кучу.
– И что ты, по-твоему, делаешь? – Я стоял у него за спиной, сжав кулаки и надеясь, что он ответит какой-нибудь грубостью.
Он не без труда выпрямился, держась за ребра, по которым я отпинал его прошлой ночью. Потом он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. Я удивился: похоже, он уже не пылал ненавистью, как за день до того. Он меня явно не боялся, хотя я был тяжелее и выше, чем он, и я уже доказал, что могу избить его, если захочу избить, или оставить в покое – если решу оставить его в покое. А он просто пялился на меня, выжидая, когда до меня дойдет смысл всего, что он делает.
И смысл был в том, что он здесь не на день-другой.
Нравится оно мне или нет.
– Главное, держись от меня подальше, – сказал я. – Ты мне неприятен, и в этом плане перемен не предвидится. Я уже совершил ошибку, когда повыдергал ядо-сорняки, но таких ошибок больше не будет. И не смей лезть в мои склады продовольствия. И не встревай между мной и дромидами. У меня работы до черта, а тут еще ты под ногами путаешься… Смотри, не то я тебя пристукну, швырну в речку, а то, что с тебя не догрызут рыбы, выбросит на лед Холодильника. Врубаешься, нет? – Понятное дело, я просто трепал языком. Хуже всего было даже не то, что я настраивался на агрессивность, которая однажды уже испортила мне жизнь. Хуже всего было то, что он знал, что я просто треплю языком. Он смотрел на меня достаточно долго для того, чтобы я уже не мог разыгрывать оскорбленное достоинство – и снова принялся ковыряться в мусоре. Я отошел, чтобы поискать фуксов для беседы, но они в этот день нас избегали.
А ночью он уже обустроил собственное жилище.
На следующий день Амос привел с собой двух самок, которые устроились на своих восьми ногах почти как на стульях. И старый кастрат объяснил мне, что эти две самки – в экстазисе он спроецировал образ «готовые для случки» – соединятся со мной в «Как», чтобы попробовать объяснить их отношение к Дедушке по Матери. Это был первый случай, когда племя само вызвалось в чем-то помочь мне, за последние шесть месяцев.
И я понял, что мой незваный гость платит мне за гостеприимство.
Позднее, в этот же день, я обнаружил, что между опорами моего вигвама всунута колючая ветка изумрудоягодного кустарника. На ней была целая гирлянда плодов.
Где аборигены нашли ее посреди совершенно пустой равнины, я не знаю. Ягоды уже начинали портиться, но я торопливо рвал их, царапая руки о шипы, и выдавливал зеленый сладкий сок прямо в рот.
Так мы и сосуществовали. Он рыскал повсюду, сидел, беседуя с Амосом и его племенем целыми часами, а я ковылял вокруг вигвама, играя роль Хозяина Поместья и постоянно заходя в тупик, пытаясь понять расу существ, которые внимательно меня слушали, а потом явно намекали на то, что я слабоумный, потому что никак не мог понять, в чем заключается неутолимая жажда Дедушки по Матери.
А в один прекрасный день он исчез. Было начало переходного сезона, и яростные ветра дули с Жароландии. Я вылез из вигвама и понял, что остался один.
Все-таки я пошел к его палатке и заглянул внутрь. Пусто – как я и предполагал. На склоне холма неподалеку два фукса-самца и старый кастрат были заняты тем, что утаптывали землю. Я подошел к ним и спросил, куда делся этот тип. Охотники отказались входить со мной в контакт и продолжали топтаться на склоне, словно совершая какой-то ритуал. Старый фукс почесался и объяснил мне, что святой ушел в Ледоландию. Снова.
Я прошел к краю Западного Провала и принялся напряженно вглядываться в безжизненное пространство ледников. У нас стало теплее, но там, на льду, было абсолютное запустение. Я видел следы, оставленные его лыжами, но идти за ним я не собирался. Если ему приспичило покончить с собой, это его личное дело.
Но меня охватило необъяснимое чувство потери.
Оно длилось с полминуты, а потом я улыбнулся и вернулся к старому фуксу, с которым попытался затеять беседу.
Восемь дней спустя он вернулся.
Теперь он меня пугал не на шутку.
Он заштопал свой термокостюм. На нем по-прежнему было множество трещин, и он выглядел, как отработанный товар, но гость мой приближался бодрым шагом, а лыжи проворно несли его вперед до тех пор, пока он не добрался до покрытой мхом тундры. Тогда он наклонился и, почти не сбавляя скорости, сбросил лыжи, продолжая идти. Прямо к базовому лагерю, поднимаясь по краю Западного Провала. Капюшон он сбросил, дышал глубоко и
