Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
Приводились в «Истории» отрывки из «Муму», «Ермолая и мельничихи», «Отцов и детей». А сразу за материалами о Тургеневе шла главка о графе Толстом, «жильце четвертого бастиона», и все сразу каким-то образом изменилось, задрожало как огромный мыльный пузырь, начало пускать разноцветные радуги, сияния. В войну против турок, французов, англичан и сардинцев «жилец четвертого бастиона» состоял в Севастополе при третьей батарее одиннадцатой Артиллерийской бригады. Был ранен у речки Черной, награжден орденом Святой Анны четвертой степени с надписью «за храбрость». Ранен, но в плену у неприятеля не был. И высочайших благоволений, и всемилостивейших рескриптов не получал.
Это не страсти его друга – Афанасия Фета:
Я потрясен, когда кругом
гудят леса, грохочет гром,
и в блеск огней гляжу я снизу,
когда, испугом обуян,
на скалы мечет океан
твою серебряную ризу…
Как хорошо, боже!
Хотя именно Тургенев, не в пример желчному «жильцу четвертого бастиона», не раз утверждал, что поэт Фет (он же помещик Шеншин) плодовит, как клоп, и что, должно быть, по голове поэта проскакал целый эскадрон, отчего и происходит такая бессмыслица в некоторых его стихотворениях. Вот, правда, как соединить все это? С одной стороны: «А роза упала на лапу Азора», а с другой – тот же Фет мог торговаться, не отдавать лишней копейки, купить крепостного повара за тысячу рублей, подсчитывать барыш от продажи ржи и в то же время ночью босиком бежать к распахнутому в ночь окну.
Я долго стоял неподвижно,
в далекие звезды вглядясь, —
меж теми звездами и мною
какая-то связь родилась.
Все у Афанасия Фета происходило не как у людей, писал Овсянников.
Отец, помещик Шеншин, привез Шарлотту-Елизавету Фет из Германии, где проходил лечение. Через два года общей жизни обвенчался с немкой, и все их дети получили фамилию Шеншина, однако первенцу, будущему поэту Афанасию Фету, сильно не повезло. Когда мальчик достиг четырнадцати лет, Орловская духовная консистория установила, что он рожден до заключения брака матери с помещиком Шеншиным, а значит, впредь обязан именоваться не потомственным дворянином, а всего лишь гессен-дармштадтским подданным. Вот судьба русского поэта, вздыхал Овсянников. Под всеми официальными документами поэт отныне обязан был подписываться: «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил».
Вот стремление вернуть столь неожиданно потерянное дворянство и стало целью жизни «иностранца» Фета. Это вам не ленивое лежание Ивана Сергеевича Тургенева на любимом широком, времен Империи, диване с пружинным тюфяком. Фет «самосном» не пользовался. Фет деятельно пробивался в будущее. Окончив университет, поступил на военную службу, знал, что только офицерский чин может принести звание потомственного дворянина, в то время как на гражданской службе к такому же результату мог привести только чин коллежского асессора. Кавалерийский полк – Орденский Кирасирский. Десять лет в гарнизонах по мелким городкам и селам Херсонской губернии. К огромному разочарованию гессен-дармштадтского подданного, за несколько месяцев до получения первого офицерского чина вышел указ, по которому потомственное дворянство стал приносить только чин майора (в кавалерии – ротмистра). Помешал Фету и смутный роман с Марией Лазич – дочерью небогатого херсонского помещика. Да, да, он, Афанасий Фет, готов был к новым изменениям в судьбе, он согласен был вести под венец Марию Лазич, но на одном из приемов на Марии вспыхнуло платье от неосторожно брошенной кем-то спички…
Все же Фет втянулся в службу.
«Все другое томит как кошмар».
Почти дослужился до нужного чина, но вышел новый указ, по которому потомственное дворянство могли получить офицеры, лишь дослужившиеся до полковника. «Идеальный мир мой разрушен, – цитировал Овсянников одно из писем поручика Афанасия Фета. – Ищу хозяйку, с которой буду жить, даже не понимая друг друга. Если никто никогда не услышит жалоб моих на такое непонимание друг друга, то я буду убежден, что исполнил мою обязанность, и только».
К этому все и пришло. В 1857 году в Москве Фет женился на Марии Боткиной.
Прошлое дочери известного торговца чаем тоже было затуманено некими историями, да и красотой она не блистала. Но Фет уже не искал высшей красоты и духовности. В 1860 году он приобрел двести десятин земли в родном Мценском уезде Орловской губернии и совсем переселился в деревню Степановку. Тургенев тогда же писал одному приятелю: «Он (Фет) сделался агрономом-хозяином до отчаянности. Отпустил бороду до чресл – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами, – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом». И страшно обижался на друга, когда тот ему, человеку духовному и возвышенному, предлагал покупать рожь у него по меньшей цене, чем у соседей.
Зато Толстой любил неслучившегося дворянина.
«Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек». И в другом письме отзывался о стихотворении «Майская ночь»: «Развернув письмо, я – первое – прочел стихотворение, и у меня защипало в носу: я пришел к жене и хотел прочесть, но не мог от слез умиления. Стихотворение – одно из тех редких, в которых ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя; оно живое само и прелестно. Я не знаю у вас лучшего». И в письме Боткину искренне удивлялся: «И откуда у такого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?» И закрывал глаза на признания самого Фета: «Дайте мне право тащить в суд нигилистку и свинью за проход по моей земле, не берите с меня налогов, а там хоть всю Европу на кулаки!»
Гусиное миросозерцание?
А чем это отличается от Шопенгауэра?
История ничего никогда в человеке и в обществе не меняет, и всякий прогресс есть мираж, и любые попытки сознательного изменения строя человеческой жизни вполне бессмысленны и безнадежны. И не говорите мне о высшем духе! Разве не так? Разве люди жадно смотрят на Сикстинскую мадонну, и слушают своего Бетховена, и читают Шекспира с душевным волнением не для того только, чтобы получить выгоду?
13
Именно у Фета 26 мая 1861 года в последний раз встретились Тургенев и Толстой.
Тургенев двигался легко, непринужденно, только писклявый голос несколько портил впечатление, писал Овсянников. Увидев Фета, сразу стал жаловаться. Вот сделал доброе: выписал из Питера чахоточного студента, чтобы тот дышал
