Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
Он спросил: «Зачем тебе кумач?»
«Пока не знаю. Может, и не понадобится».
И повернула красивую головку влево, потом вправо.
«Или красный педикюр, а? И маленький шейный платочек, под леопарда? Ну, папа! Я сперва думала – белая летящая юбка чуть ниже колен и топ-корсет в стиле пин-ап черный в белый горох, а? И черные босоножки на двух лямочках, это заводит. И долой клатч! Никаких клатчей! Сколько можно! Я придумала, папа. Упадешь, что я придумала! Вместо клатча – книжку! Он точно в обморок упадет. – (Салтыков с немым сожалением увидел валяющееся на полу первое чудесное издание «Котика Летаева».) – Ты его не знаешь. Он в космос летает, как ты на свои совещания. Я вас познакомлю. Такой эстет, что его сложностью нужно брать и интересностью деталей».
Ряд волшебных изменений… Ну да, он это уже слышал в дороге.
С рукавов – молнии, как гроздья… кашемировое пальто песочного цвета… белый шарф оттеняет смуглое лицо… И сладкий апофеоз: гуськом маршируют доминирующие самцы…
9
– Ну, Салтыков.
Он обернулся и увидел орихалковые дреды.
Это цвет у косичек был такой – чудесный, орихалковый.
А потом глаза – непоправимо голубые, и чудесные загнутые вверх реснички, восторженно взлетающие даже перед бывшим мужем. Мерцанова всегда была как тургеневский пейзаж, вот только девушкой тургеневской никогда не бывала, скорее явлением природы. «Все учишься? – засмеялась она, радуясь произведенному впечатлению. – Зачем? Ты же давно все знаешь».
Даже Овсянников иногда Мерцанову ненавидел.
«Барышня хорошенькая, играет на разных инструментах, поет, обращение свободное». Но Овсянникову всегда и всего было мало, даже ненависти. Перед спектаклем он объявлял: «Играть только собственными голосами. Как произносите, так и должно звучать». Вот актрисы и ломали голоса, только у Мерцановой не всегда получалось произнести по-народному «чево» (играли Островского) в нужной тональности. Зато олбанским Мерцанова овладела с первой же репетиции. «Фрики! Флудеры!» – хохотала в глаза партнерам. «Косил косой косой косой косарь с косой!» Главный партнер (Карандышев – по Островскому) в этом словесном разнотравье терялся. В итоге вместо сближения (как, впрочем, и у Островского) между Карандышевым и Ларисой (Мерцанова) росли и множились многия обиды.
«Косил косой косой косой косарь с косой!»
Карандышев был вне себя: «Зачем вы меня попрекаете?»
Похоже, он был не прочь объясниться, но Лариса слушать ничего не желала. «Жель ебрило!» И всё! Достаточно с Карандышева. Ему и осталось переспрашивать жалобно: «Чево?» В пьесе Островского Лариса терпеливо призывала будущего мужа к состраданию: «Вы же видите, я стою на распутье; поддержите меня, мне нужно ободрение, сочувствие; отнеситесь ко мне нежно, с лаской». А Карандышев с надрывом: «Сдесь становитца воз прещено». И обещал туманно: «Ты у меня заблестишь так, что и не видывали».
Но Лариса ему не верила. Твердила: «Я слишком дорога́ для вас».
Во всех смыслах дорога́, не купишь! Ебрило хренов. Карандышев в итоге таскался за Мерцановой по сцене как тень, пытался прятаться за кулисой. Повышенная температура, худоба, выпученные глаза, весь вздрагивал, как лягушка под напряжением в двести двадцать. «Подайте мне во-он-ту фаянсовую кису!» – «Это не киса, а бюст Буденного». – «Афигеть, дайте две!» Поистине, у великого Ила глаза как у сов.
В конце концов (и у Островского, и у Овсянникова) Карандышев отчаивался.
С криком: «Зачотная пелотка! Не доставайся же никому!» – он направлял на Ларису большой театральный пистолет. Реквизитор за кулисами со всей силой лупил молотком по специальной гильзе. Раздавался выстрел. Лариса падала. «Юппи!» – взрывался зал. Прикинь, я купил слона! «Юппи!» Онкилоны и выпестыши рыдали.
Но вот случилась осечка. В прямом смысле.
Понятно, Мерцанова, успевшая уже упасть, тут же вскочила.
От неожиданности и у нее глаза в этот момент действительно были как у Ила. «Здрям!» Но Карандышев уже загорелся: «Йопз! Не доставайся же никому!»
И поднял пистолет.
А у реквизитора опять осечка.
Трясущимися руками, ненавидяще разглядывая Ларису, Карандышев медленно перезарядил непослушное оружие и подступил вплотную. А у реквизитора осечка. Ржунимагу.
«Так умри же!»
Многие хотели бы получить такой видос в HD-качестве.
Кто-то из онкилонов в зале не выдержал: «Гранатой ее глуши!»
Первый спектакль Салтыков не видел, рассказали. А вот на втором получил удовольствие по полной. Понятно, подобные эффекты, как на том злополучном прогоне, искусственно воспроизвести невозможно, но Овсянников намекал, намекал. Перед гонгом гонял реквизитора по театру с криком: «Убью, сволочь!» А тот прикрывал голову большими руками и оправдывался: «Не я же гильзы делаю. Кетайцы какие-то». – «А ты профессионал или красавчег? – орал Овсянников. – Народу рядом сколько! У суфлера рукопись под рукой, вдарил бы ею по фонарю, или монтировщик бы доской по полу врезал, в конце концов, осветитель мог лампочку разбить, убью, сволочь!»
Наконец успокоились.
Спектакль идет. Онкилоны вздыхают.
Дошло и до главного: «Не доставайся же ты никому!»
Карандышев пистолет вскинул, а у реквизитора вновь осечка.
Онкилоны ржут, выпестыши в обмороке, суфлер лупит тяжелой рукописью по фонарю, монты – бьют ломиками по железу, осветитель колотит лампочки. Грохот, шум, вспышки, визг осколков. Ну, ваще! Ацкий отжиг. И божественная Мерцанова – как заря на фоне худосочного фрика Карандышева. Он перезаряжает пистолет, руки трясутся. А ему из зала: «Гранатой ее глуши!»
10
Афтар пешы исчо
11
Увидеть днем падающую звезду – к смерти родственника-неудачника.
В старом доме новые окна прорубить – тоже к смерти родственника-неудачника, если он не умер после первой приметы. А птица в дом влетит, пока выгонишь – сам загнешься, плохой знак. Или вот мыши одежду грызут – думаете, это к чему? Да, да, не ошиблись: родственник влип. И подушку на стол не клади, это уж совсем к близкой смерти того же родственника. И разбилось зеркало – яснее ясного. Опять же, не наглей, не перебегай дорогу перед похоронной процессией, перед премьерой волос не стриги, не напевай на пустой желудок, не режь булку хлеба сразу с двух сторон – все-все отразится на бедных родственниках-неудачниках, а когда последний из них помрет, придет твоя очередь. Вот что все пять лет брака внушала Салтыкову его бывшая божественная жена (Мерцанова), и спасался он только тем, что она часто уезжала на гастроли. Вряд ли прямо уж всех родственников-неудачников Салтыков потерял за те годы, но, вбивая в него приметы, постоянно напоминая о том,
