Костры миров - Геннадий Мартович Прашкевич
И добавил негромко: «В травах, в словах и камнях…»
«Это вы о чем?» – крикнул кто-то из местных журналистов.
«А вы, конечно, забыли? – Овсянников обвел зал яростным взглядом. – Впрочем, вы не могли забыть, вы просто не знали. – Он вдруг заговорил каким-то особенным, не своим голосом, медленно переводя взгляд с одного журналиста на другого. – „А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы“. – Скорее всего, слова Овсянникова были обращены исключительно к Салтыкову, которого он, конечно, увидел в зале. – „Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а все-таки старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus…“»
«В травах, в словах и камнях…»
Слив защщитан. Барнаульскую пресс-конференцию Овсянникова подробно обсуждали в «Известиях АлтЦИК». Писали о выпученных глазах литературного чиновника Салтыкова (прозвище – Кистеперый), по колено, а то и выше увязшего в прошлом. Вы, сказал Овсянников, одержимы угасанием. Вы сделались печальными. Вот едет человек в Зону культуры, перевел Овсянников взгляд с Салтыкова на онкилонов и выпестышей, а в голове непонятно что. Не тронь его – так и будет сидеть в говне, в классической деревенской стайке. Еще писали о торжествующем смехе Овсянникова, которого и до этого не могли остановить ни Гоголь, ни Чехов, ни Достоевский, а сейчас провалится пресловутый Закон, его и Пушкин не остановит. Тургенев уж точно не остановит, хотя год объявлен тургеневским. Писали о драке в барнаульском Центре футурологии. «Искусство есть то, что мы считаем искусством». Поборники классики выглядели там совершенными нечеловеками, уж слишком скрипуче работали их мозги. После оглушительного успеха «Фаланстера» и «Аудиторской проверки» Овсянников чувствовал себя способным на все. Подняться на Джомолунгму? А мы и этот проект обдумаем. Снять фильм из жизни пресноводных рыб – автобиографический? Никаких проблем. Он жестко, даже жестоко обрушился на «Персональный список покушений на Искусство России», печатавшийся частями все в тех же «Известиях ЦИК». Флудерасты, фотожопы! Тот факт, что у нас есть чиновники от искусства, сказал Овсянников, вовсе не означает, что у нас есть два Искусства.
Однажды Салтыкову пришлось провести целую неделю рядом с Овсянниковым.
Красный чай, кимча, пянь-су, суп из морепродуктов, кальмары и устрицы. Северная Корея. Нераспаханное поле культуры. Но прямо в аэропорту у российских гостей отобрали водку и фотоаппараты и увезли в хорошо изолированный отель. «Вы устали, – вежливо объяснил маленький корейский чиновник, принимавший делегацию. – А завтра вас ждет очень насыщенная программа».
«Хоть водку верните!» – потребовал Овсянников, но ему отказали.
Утром в машине с тонированными стеклами знаменитых российских гостей отвезли на старую мясохладобойню. За цинковой стойкой при всех режимах (но для народа) стоял, закатав рукава, улыбчивый старичок Ким с широким, блестящим, как у палача, топором в руках. Овсянников и Салтыков решили, что он рассказывает им о правильном питании, о том, как правильно расчленить свиную тушу, но переводчик внес ясность. Речь шла о волшебной силе идей чучхе. Они заливают мир солнечным светом. Они пронизывают немыслимые пространства. Жизнь, освященная идеями чучхе, возвышает.
«Зато смерть все уравнивает!» – хмуро заметил Овсянников.
«Вы сейчас рассуждаете как ревизионист».
«Тогда хоть водку верните».
Нет, не вернули и на другой день повезли на ткацкую фабрику. Там маленькая улыбчивая старушка Ким простодушно, как паучок, ткала божественные бесконечные полотна – при всех режимах (но для народа).
«Матерь Божья! – озлобился Овсянников. – А где корейская молодежь? Где призывный изгиб бедра, сладкие азиатские речи?»
Прозвучало капризно, поэтому, наверное, Матерь Божья даже пальцем для Овсянникова не пошевелила. А может, ее влияние в Стране утренней свежести было ограниченно. Улыбчивую старушку Ким стенания Овсянникова нисколько не смутили. Она всякое слышала. И полет авиационных бомб, и кряканье американских мин, и стоны умирающих. Все ее близкие давно были убиты и закопаны в землю.
«Видите, – сказал Овсянников, – смерть всех уравнивает».
Но улыбчивая старушка только покачала головой. Юппи! Идеи чучхе, вот что нас всех уравнивает.
«Тогда хоть водку верните».
Но призыв и на сей раз не нашел никакого отклика.
Зато ранним утром российских гостей повезли в школу. Народный учитель, улыбчивый старичок Ким, при всех режимах (но для народа) трудился здесь много лет. «Волшебные идеи чучхе чудесно преображают, – с порога заявил он. – Мы живем долго».
«Поэтому у вас так много кладбищ?»
«Принявший идеи чучхе бессмертен».
Овсянников злился, но старичок был убежден: «Учение великого вождя товарища Ким Ир Сена, вечного президента, радует весь мир своей глубиной и свежестью. Учение чучхе – оно как солнце».
«Но вечер наступает, и солнце уходит за горизонт», – не сдавался Овсянников.
«Уходит, но возвращается. Даже если мы не видим солнца, оно никуда не исчезает, оно в мире, оно заполняет мир светом и теплом».
7
Какая ваша любимая буква?
– Ы!
– А почему Ы?
– Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…
8
А вот и дочь – она деловито улыбнулась Салтыкову с экрана «плазмы».
На левом голом плече тату – несколько строк, рассмотреть их Салтыков не сумел, но, вспомнив циркулярного поэта, поинтересовался: «Чьи?»
Дочь деловито ответила: «Тебе не понравится».
И повернулась к огромному зеркалу, в котором отражалась комната с таким же огромным диваном, креслами, зеркальным шкафом. Одни встречают утро на алтайской вершине, другие изучают мир в столичных зеркалах. Все-таки зря мы пианино продали, подумал Салтыков, рассматривая дочь, она бы сейчас ставила на него синтезатор. Одновременно, боковым зрением, он видел нежные розы за окном своего кабинета и поблескивающую воду реки.
«Папа, мне кумач нужен».
«Какой еще кумач?»
«Ну, красная бумажная ткань. Пионерские галстуки из нее кроят».
«В чем проблема? Не понимаю. Ты же в Москве. Позвони Собянину».
«С ума
