Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
Винные пары в голове, болезненное состояние от незажившей еще раны, оживленный разговор, а главное, она… она… этот вампир со жгучими черными глазами!
Я не мог закрыть глаз, чтобы не увидать этих огненных, казалось мне нечеловечьих, больших глаз, которые смотрели не мигая прямо мне в сердце. И чем дольше они смотрели, тем невыносимее становилось этому сердцу. Оно болезненно наслаждалось и ныло. Да! Это было то сладострастное наслаждение, с которым человек мучит другого, радуется слезам, стонам женщины, которой он овладевает. Это наслаждение убийц, мучащих свою жертву, извергов, радующихся терзаниям, ее крови…
К утру этот кошмар сделался невыносим. Сердце болезненно билось, в висках стучало. Я стонал, метался… и не мог от него освободиться.
Мне казалось, что она лежала на моей груди как страшная, черная тяжесть. Она сосала мою кровь… Чем?.. Я не знал, но мне казалось, что-то алое, как ее губы, прилипало к моему сердцу, а ее ужасные жгучие глаза смотрели не мигая прямо в мои и не давали мне пошевельнуться ни одним суставом…
Я дико вскрикивал и просыпался затем, чтобы через несколько мгновений снова подвергнуться тому же невыносимо тяжелому, страшному состоянию.
XXX
Для меня всего ужаснее было то, что состояние это не прошло вместе со сном. Нет, мне стоило закрыть глаза, чтобы я снова почувствовал в сердце наплыв этого томительно тяжелого чувства.
Я очень хорошо понимаю, что это опять была своего рода психическая болезнь, своего рода нервное расстройство, и притом, вероятно, в области нервов сердца.
Помню, я долго анализировал тогда это чувство и пришел к заключению, что весь мой организм, и преимущественно нервы, были расстроены с самой смерти моей матери, с этого страшного потрясения, которое, как молотом, ударило по всему организму.
Моя впечатлительность, мой обморок — в то время, когда я был спрятан за драпировкой в спальне Сары, — моя болезнь, мое помешательство, наконец, теперешнее болезненное состояние — все это берет начало оттуда, от этого первого и главного нервного расстройства.
Когда я вернулся на бастион, то поручик Туторин, увидев меня, всплеснул руками.
— Что это как вы переменились! — вскричал он.
— А что?
— Бледно-зеленый, худой… и глаза!..
И действительно, когда я посмотрел после в зеркало, то сам удивился этим глазам. Большие, блестящие, прыгающие, как у сумасшедшего.
И таким я остался все время, проведенное мною в Севастополе.
Если бы я мог верить в «силу глаза», то я подумал бы, что меня «сглазили». И эти черные огненные глаза с тех пор не давали мне покоя ни минуты.
Я должен был вставать в шесть часов, не позднее, для того, чтобы эти глаза не являлись мне во сне и вместе с ними черная масса не налегала бы на сердце. Если я задумывался и случайно закрывал глаза, то мгновенно передо мной являлось это лицо медузы и опять эти жгучие адские глаза вонзались мне прямо в сердце.
Это не была любовь! Нет! По крайней мере, я не чувствовал страстного влечения к любимому предмету, которое придает прелесть и сладость самой безнадежной любви. Нет, я боялся этих глаз, этого повелительного и строгого лица, и вместе с тем чувствовал, что не могу от него избавиться. Это была новая, психическая, мучительная болезнь.
— От нее, милый друг, немало здесь произошло сухоты! — рассказывал мне поручик Туторин, когда я передал ему впечатления вчерашнего вечера у Томаса. — Да и теперь еще многие вздыхают и томятся. Это, милый друг, черт-девка. Она тебя околдует, как ведьма. Я сам целую неделю сходил от нее с ума.
— Каким же образом вы от этого избавились?
— А вот!.. — И он быстро расстегнул мундир и вынул большой золотой крест. Затем перекрестился и поцеловал его. — Вот! Сила креста Господня помогла.
Я посмотрел на него с недоумением и невольно улыбнулся.
XXXI
Он, вероятно, подметил эту улыбку.
— Здесь, друг милый, — сказал он внушительно, — всему будешь верить и обо всем молиться. — И он спрятал крест, застегнул мундир и обернулся.
Я смотрел на его юное, моложавое, симпатичное лицо с большими ясными голубыми глазами и с маленькими русыми усиками. Оно напоминало мне мое лицо, когда я только что окончил курс и был совсем юн и наивен. Оно напоминало мне мой мистицизм и мои жаркие молитвы в деревне, где я жил вольным затворником после убийства моей матери.
— Другие иначе кончали. Не так! — сказал Туторин. — Вот князь Коханский… чай, слышали?
— Нет.
— Застрелился… А поручик Чеграев?.. Ах, что за душа был человек! Такой добрый, милый… веселый… Как увидел ее, поговорила она с ним, поглядела на него своими глазищами, и точно человек в воду опустился. Где она, там и он. Маялся, маялся и наконец не выдержал. Восемнадцатого июня, когда из траншеи шла отчаянная штуцерная жарня, выставился за парапет. Мы ему говорим: что, мол, делаешь?! А он махнул рукой. Прощайте, говорит, братцы, надоело жить!.. Сперва ударило здесь. — Он показал на ключицу. — Потом другая угодила в горло навылет. Он нагнулся, хотел отхаркнуть кровь… в это время третья… прямо в висок, и капут.
— Что это?.. Он рассказывает вам про княжну? — спросил подошедший в это время Сафонский. — Да, батенька, это, я скажу вам, легендарная девка… О ней, поверьте, сложатся легенды в армии. Эдакий дьявол!.. И зачем держат ее здесь? Наш брат бегает за ней, как, прости Господи, добрый коб…
Я рассказал им, как на меня подействовала встреча с ней.
— Смотрите, голубчик, берегитесь! — предостерегал Туторин. — Ни за грош пропадете.
— Я тоже думаю поостеречься.
Но я только думал поостеречься. На самом деле это было положительно невозможно.
«Легендарная девка» мерещилась мне и во сне и наяву, несмотря на все мои старания не думать о ней. И что всего было опаснее: мне хотелось ее исправить, переделать. Хотелось увидеть совсем в другом виде. Разумеется, внутренне, а наружность должна была остаться такою же, только в глазах больше мягкости, любви, человечности.
И я не чувствовал, как незаметно ее образ в моих мечтах преображался и становился привлекательным и милым.
Что-нибудь отрывало меня от этих мечтаний или планов, и я злился на себя, что не могу уследить, как незаметно, крадучись они овладевают моей головой.
Я не понимал тогда, что они шли прямо из сердца.
XXXII
Прошло несколько дней очень бурных. Целые дни неприятель не давал нам ни отдыха, ни покоя. Раз, поздно вечером, усталый, я дремал, прислонясь к брустверу и опустив голову на колени. Ко
