Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
Там, в предрассветной мгле, на неприятельских батареях вспыхивали то там, то здесь белые клубочки дыма.
В траншеях шла какая-то возня. О ней можно было только догадываться по буграм земли, которые, словно живые, вырастали в разных местах.
Вокруг меня мимо ушей жужжали пули. Я стоял облокотившись на бруствер.
— Ваше благородие! Здесь так невозможно… Здесь сейчас невзначай пристрелят, — предостерегал меня седенький старичок-матросик. Я обернулся к нему и в то же самое мгновение почувствовал, как что-то обожгло мне ту руку, на которую я облокотился.
Я быстро спустился вниз.
Это была та самая рука, в которую я был ранен на Кавказе, в памятную для меня ночь.
Я стиснул зубы от бессильной злобы и невольно подумал: если бы весь этот глупый шар, на котором мы живем, вдруг лопнул, как бомба, и все осколки его разлетелись бы в пространстве этого глупого, безучастного неба.
Из руки сильно текла кровь, и от этого кровопускания голове стало легче.
— Вам надо сейчас в перевязочный барак, — сказал мне штабс-капитан, перевязывая мне руку платком. — Новая рана вблизи старой. Может быть нехорошо… Пожалуй, руку отрежут.
Я ничего не ответил. Молча ушел и залег в свою каморку. И под громы выстрелов заснул как убитый и проспал до полудня, несмотря на все старания товарищей разбудить меня.
XXV
На другой день рука моя сильно распухла, и меня отправили в город. Рана была сквозная, навылет, в мякоть, но тем не менее я должен был пробыть, по поводу лихорадочного состояния, дня три или четыре в лазарете.
— Счастливо еще отделались, — рассуждал доктор, — на полмизинца полевее, так и руку прочь!
— Мало ли что могло быть, если бы на полмизинца полевее или поправее… «Темное дело!..»
Помню, я выписался вечером и пошел в ресторан, к Томасу.
В это время даже на бульваре около дворянского собрания, превращенного в госпиталь, было опасно.
Город совсем опустел, все население как будто превратилось в военных, которые попадались угрюмые и озабоченные в одиночку или группами.
У Томаса я нашел, впрочем, довольно оживленный кружок. Из наших там был Локутников — красивый, ловкий брюнет, который о чем-то спорил с двумя гвардейцами.
Я подошел к ним, и он нас представил. Это были поручики Гутовский и Гигинов.
— Вот скажите, — обратился ко мне Локутников, — они спорят, что севастопольская осада ничуть не отличается от других.
— Нет, отличие есть, но небольшое, — сказал Гутовский.
— Помилуйте, такого ожесточения, упорства, я полагаю, не видела ни одна осада в мире. Здесь каждый шаг берется кровью и закладывается чугуном. Где видано, чтобы апроши были так близки?..
В это время к нам подошел небольшой худощавый блондин — в белой фуражке, молоденький офицерик с едва заметными усиками и баками.
— А, граф! — вскричал Гутовский. — Садитесь! Что вас давно не видно?
И все поздоровались с графом и отрекомендовали меня. Это был граф Тоцкий, весьма популярный в Севастополе. Его солдатские песни ходили по рукам и распевались чуть не на всех батареях.
— Вот, граф, господин Локутников утверждает, что севастопольская осада — это нечто особенное, небывалое в истории войны.
— Что же? Я не скажу, чтобы это была неправда. Каждая осада имеет свою индивидуальную особенность. Только здесь, как и во всякой военной операции, много случайного, непредвиденного.
— Много темного — пояснил я.
— Как темного?
— Так, неизвестного ни нам, ни вождям, ни тому, кто начал осаду, ни тому, кто кончит ее…
— Вы правы, вы совершенно правы, — вскричал граф и уставил прямо на меня свои серые, блестящие, умные глаза.
XXVI
Разговор на эту тему продолжался у нас довольно долго. И граф также пришел к тому заключению, что все творится как неведомое, неизвестное нам «темное дело».
— Только здесь, — сказал я, — мне кажется, строго должно отличить то, что мы знаем, от того, что мы не знаем и никогда не будем знать. Если бы мы знали то, что в нашей власти знать, то многое уже из «темного пути» для нас стало бы ясным…
И я рассказал, как в этом случае поступают жиды — рассказал о том, что я слышал на жидовском шабаше в П.
— Если бы в наших руках были данные для выводов, то многое мы могли бы рассчитать и предсказать, — сказал я.
— Да! Но я утверждаю, что именно есть вещи, которые нельзя ни рассчитать, ни предсказать.
В это время с шумом вошло четверо офицеров и с ними дама — молоденькая, высокая, стройная, в широком черном бурнусе с плерезами.
Она вошла первая. Прямо самоуверенно подошла она к небольшому столику и шумно села на стул, гордо откинув полу своего бурнуса.
Я помню, что прежде всего меня поразила эта самоуверенность, почти резкость движения, но еще более поразило меня выражение ее глаз — ее черных больших глаз, которые гордо, презрительно оглядели всех нас.
Этот взгляд мерещится мне и до сих пор, как только я закрою глаза. И странное дело! Я помню, в тот вечер я боялся этого взгляда, боялся, чтобы он не остановился на мне.
Если бы я был художником и мне необходимо было рисовать медузу, то я не мог бы вообразить ближе подходящее модели.
Это была резкая, поражающая красота, которая овладевает человеком сразу, как чарующий змей, и он делается навеки рабом ее. И этих рабов было довольно много вокруг нее. Они, очевидно, ловили ее желания, ее взгляды, как ловят рабы взгляды, желания их царицы. Можно было даже видеть, как борется их человеческое достоинство или просто светское приличие с унизительною, заискивающею покорностью…
— Кто это? — спросил я шепотом у соседа.
— Это княгиня Барятинская, — ответил мне он так же шепотом, не отрывая глаз от нее, как от притягивающего магнита.
XXVII
— А! Граф! Идите сюда! Что вы прячетесь?! — закричала она звучным нежным контральто.
И граф так же покорно вскочил и быстро пошел к ней.
— Куда вы пропали или влюблены? В кого?
— В кого же я могу быть влюблен, кроме вас, — заговорил граф. — Ведь вы — царица красоты.
— Вздор! В цариц не влюбляются! Выдумайте что-нибудь поновее, не такое банальное. Вам стыдно! А кто это с вами?
— Это мои знакомые, приятели…
— Приведите их всех сюда. Messieurs! — обратилась она к сидевшим вокруг нее. — Я хочу, чтобы наше общество увеличилось. Терпеть не могу мизантропов, эрмитов и солитеров.
И прежде чем она докончила, двое из кружка вскочили и побежали к нашему кружку. И он почти весь тотчас же поднялся
