Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер
Один я остался.
— Княжна Барятинская желает с вами познакомиться и приглашает вас в ее кружок, — говорил мне посланный, низко кланяясь.
— Но я этого не желаю!.. — резко сказал я — и обратился к моему прерванному чаю.
Посланный отретировался.
Я кончил чай, хотел встать и уйти, но княжна вдруг взглянула на меня, затем порывисто поднялась со стула и быстро, решительно, подошла ко мне.
Мне кажется, я и теперь вижу ее, как она стремительно приближается, как звенят и бряцают серебряные и чугунные цепи-браслеты на ее руках.
— Послушайте! — закричала она резко, с досадой. — Зачем вы хотите оригинальничать? Мы желаем быть вместе и пить чай общим кружком… Ведь мы все здесь братья!.. Севастопольские братья крови, свинца и чугуна… Отчего же вы не хотите?..
— Княжна!.. Я не желал бы…
— Полноте! Идемте, идемте!..
И она бросила на меня такой проницающий взгляд, который, казалось, доходил до глубины души. И притом это был взгляд черных, как уголь, необыкновенно блестящих, жгучих глаз. Она вся, вся ее фигура была как бы одно повелительное, волнующееся стремление.
Ноздри ее тонкого носа дрожали и раздувались. Дрожали ее алые, резко очерченные губы, и вся волновалась ее высокая, стройная грудь.
Я молча, покорно пошел за нею, как школьник, поддерживая правой рукой черную повязку, на которой была подвешена левая рука.
Княжна указала мне стул подле себя — и быстро назвала четырех своих спутников поочередно, указывая на них пальцем.
Мы составили довольно большой кружок, для которого пришлось сдвинуть два стола вместе.
— Граф говорил мне, — начала княжна, когда мы уселись, — что вы умный человек…
— Я желал бы быть им…
— Постойте!.. Здесь мало умных людей, но много самолюбивых… и я первая между ними. Самолюбие заставило меня быть здесь, в Севастополе, одной между военных… Здесь теперь идет такая война, в которой может быть и женщина… Здесь не нужно физической силы. Ее заменяет сила пороха…
— Пока, княжна… Но если начнется рукопашная… — перебил ее Локутников, который сидел близко к ней.
— Постойте. — И она быстро дотронулась до его руки. — В рукопашную я не пойду!.. Рубиться саблями, колоть штыками!! Фи! C'est par trop cynique!![4] Нет! С меня довольно, слишком довольно работы свинцом и чугуном… С меня довольно, как люди хладнокровно и мужественно истребляют друг друга… Я на пиру. Кровь опьяняет!..
И она взглянула на меня своим гордо презрительным взглядом, но в этом взгляде мне показалось что-то страшное, кровожадное.
«Точно вампир!» — подумал я.
XXVIII
— Княжна!.. — сказал я. — Бравированье опасности — иногда дело хорошее… Но циническое отношение к такому делу, как севастопольское… мне кажется… оригинально, но… неправильно.
— Ха! ха! ха! — захохотала она резким, как мне показалось деланым, смехом. — Что же? По-вашему, надо плакать, глядя на эту бойню! Сокрушаться о человечестве и жертвах рока?.. Их так много!.. Ха! ха! ха! ха!..
И в ее смехе зазвучали слезы, истерический плач.
Гигинов, который сидел подле меня, наступил мне на ногу и мигнул мне многозначительно.
— Нет! Пусть больше крови, разрушения, истребления… Пусть везде пирует смерть и скорее настанет ее покой.
Я смотрел на нее с недоумением. Мне странно казалось, что то, что она высказывала теперь, было моим настроением еще вчера. Еще вчера вечером я жаждал этого истребления, грома, крови… Что это?! Влияние ли обстановки?!
— Княжна! — сказал я. — Мне кажется, вы забываете причину, из-за которой ведется это упорное истребление. И я думаю, вы не бросите камня в эту причину… Что может быть выше и чище, как привязанность к родине, к отчизне и защита ее?!
Княжна взглянула на меня насмешливо и ничего не ответила.
Граф ответил за нее.
— Неужели вы думаете, — спросил он насмешливо, — что здесь играет роль патриотизм?! Зачем, например, вы переехали в Севастополь? Ведь вы были на Кавказе?
— Я именно затем приехал, чтобы защищать Севастополь и мою родину.
— Ну! Блаженны вы в вашем идеализме; а мы вот, я думаю, все собрались здесь за другим. Здесь быстро производят в следующий чин или в чистую, на «тот берег». А там вас встречают очень милостиво, по правилу: «Нет более сей любви, аще кто положит живот свой за други своя»… Ведь это очень практично… Как вы думаете?
Я чувствовал, что все смотрели на меня вопросительно.
И я, помню, подумал тогда: зачем же я расставался с моей дорогой Леной? Зачем она покинула меня?.. Когда здесь, у очага войны, нет того настроения, которое одушевляло ее там, таким чистым и, казалось мне, святым огнем?
— Здесь, ради отчизны, дерутся только солдаты и бурбоны, — проговорил басом артиллерийский полковник, высокий, плотный господин с большими черными усами и густыми нависшими бровями.
— Нет! Зачем же? Найдутся многие, — сказал граф, — но у солдат скорее стремление просто удовлетворить потребность драки…
— Как у петухов. Жажда боя, крови! — подхватила оживленно княжна, и опять в ее глазах мелькнула какая-то страстная искорка.
XXIX
Мы засиделись у Томаса, ужинали и разошлись во втором часу.
Помню, княжна предлагала тосты, один эксцентричнее другого.
— За взрыв бастионов — и Севастополя! Ура!
— За барачный тиф и его союзника!
— За ту Севастопольскую бомбу, которая убила больше всех других!
Помню еще (и, вероятно, никогда не забуду), как она, под конец ужина, облокотившись на стол и держа в одной руке бокал, прямо уставила на меня свои черные, блестящие глаза.
— В презренном мире все кружится, — говорила она таинственным полушепотом, выпивая маленькими глоточками шампанское. — Ночь и день, лето и зима, жизнь и смерть, творение и разрушение… и горе дураку, который поверит или сам подумает, что здесь есть место наслажденью… Здесь есть место… только опьянению и фейерверку!..
Помню, когда мы вышли из ресторана, то как-то страшно, зловеще среди серого, раннего, тихого утра неслись по небу бесконечные огненные дуги и гудел несмолкаемый гром…
«Точно фейерверк! — подумал я. — Фейерверк человечности!»
— Послушайте, — сказал я Гутовскому, когда мы, расставшись с компанией, остались одни. — Кто это?! Эта госпожа?! Это какая-то сумасшедшая, безумная.
— Да!.. Немножко того… Ведь у нее здесь убили жениха — князя Б… И с этого самого случая — она и… того… повредилась. Просили у Государя разрешения оставить ее здесь. Думают: хуже будет, если увезти.
Я пошел к себе на квартиру, к моей матроске Аграфене Степановне. Мой денщик, Игнат, сидел у порога квартиры, уткнув голову в колени, и храпел на весь Севастополь. Я с трудом разбудил его и улегся спать.
Но заснуть мне не удалось до семи
