Светлана Дильдина - Песня цветов аконита

— Я?!.. Такой чести… я недостоин!

— Ты очень смел. У тебя хорошее сердце. Этого мне довольно.

— Мой господин… вы надо мной смеетесь? Моя жизнь и моя душа и так ваши…

— Согласен?

— Клянусь своей посмертной судьбой… я всюду пойду за вами.

— Мне не нужны клятвы. Но теперь… знаешь горы — можешь указать тайные тропы?

Шу припал к подолу его хаэна, не решаясь коснуться руки.

— Почему, Высокий? — Аоно потер переносицу. — Конечно, справедливость должна торжествовать, но вы слишком близко к сердцу принимаете эти дела. Заниматься ими лично… Последнее, например.

— Пустое! Он отличный охотник и знает горы и, кроме того, человек долга. Таких стоит беречь. В передрягах выживает обычно мелочь и шваль. А это неправильно.

Аоно смерил наместника внимательным взглядом. И как удается? Глядишь на него, и не покидает ощущение, что разговариваешь с картинкой, нарисованной тушью на шелке. Волны, блики перетекают, а линии все так же тонки и безупречны.

— Он еще сослужит мне службу.

— Вы умеете привлекать людей, — чуть поклонился Аоно.

— Только лести не нужно, — насмешливый холодноватый взор, Йири присаживается на кушетку. — Я делаю то, что должен.

— Значит, на самом деле вам безразлична его судьба?

— Не совсем. Но почти. Если бы Шу не обладал качествами, нужными мне, я оставил бы все, как есть. Сам выбрал свой путь.

— А как же… ваши слова о неправильном, господин?

— Слова! Может, я и хотел бы изменить мир. Может, еще изменю, — добавил с усмешкой.

Когда пришло письмо из Столицы с перечислением, кто решился послать на него жалобу, Йири только улыбнулся — в письме не было ни слова порицания. Только указания, что он волен поступить с жалобщиками, как захочет.

Записки Юхимэ

Десятый день месяца Лани

Сегодня совсем весеннее солнце. Это необычно — ведь уже середина лета. Но свет легкий-легкий, и зелень как будто слегка серебрится. А у меня мысли мешаются. О чем я хотела писать? Ах, да. Сегодня ездили к источнику Аитэна. Если набрать воды из него в этот день, получишь благословение Хозяина источника — он лечит болезни и помогает не уставать. Отец опять ворчал на меня — я не люблю передвигаться в носилках, как другие женщины. Кстати, некоторые из них неплохо умеют ездить верхом — только это не принято. В дальнем пути — пожалуйста. А я не могу сидеть в носилках за городом, у меня голова кружится, к тому же мне сразу становится скучно. Я всегда одеваюсь на манер женщин синну, когда сажусь на лошадь, только моя одежда изящней. Отец недоволен, но все считают меня выдумщицей и терпят мои выходки. Отец даже сам подарил мне белую кобылку, у нее очень спокойный нрав. Одежда моя была бирюзового цвета, сверху — темно-голубая безрукавка, расшитая птицами. Кажется, они вот-вот взлетят в небо. Мне хотелось быть очень красивой. Да… какие неровные знаки. Рука совсем непослушная. Нехорошо.

Я знаю, о ком мне хочется написать. Но я почему-то боюсь, хотя никто не прочтет мои записки.

Сегодня я в первый раз разговаривала с ним, а не просто обменялась приветствиями. И уже успела выставить себя полной дурочкой. Но что делать, если даже отец уже смирился с моим талантом говорить не к месту и не ко времени? А в присутствии светлейшего господина Алайя я, кажется, совсем теряюсь. Не хочу думать, с чего бы это.

Его конь рыжий, очень красивый. На волосах — заколка в форме кленового листа. Сам он похож на золотую тень, как ни странно такое звучит. Золотую тень в фиолетовых сумерках. Его многие не любят, многие опасаются, но даже они вьются возле него, как бабочки над цветком. Улыбка у него чудесная, мягкая, как теплый ветерок — нет, даже только намек на улыбку — она словно предназначена и тебе, и тому, кто стоит за твоей спиной. Но, кажется, никто не видел, чтобы он рассмеялся.

В седле он держится превосходно, но не любит охоту. Странно. Он не из тех, кто боится отнять жизнь. Это поняли уже все в Окаэре.

Так получилось, что мы свернули на боковую тропинку, а все, кроме моих и его охранников, проехали немного выше нас. Их голоса были слышны, но мне хотелось, чтобы они не доносились до нас. Мы ни разу еще не оставались наедине. Я была немного растеряна и даже испугана, но сгорала от любопытства.

Земля была усеяна цикламенами. Тропинки было почти не видно за цветами. Лошадь наместника остановилась — кажется, он не хотел, чтобы лошадь наступала на их головки.. Я спросила об этом. Он посмотрел на меня, и я поняла, что права. Я засмеялась и сказала, что странно жалеть лесные цветы, когда он может взять все, что захочет здесь, в Окаэре. Он ответил, что и так берет все, что считает нужным, — а цветы беззащитны, их может сорвать любой, раздавить любая лошадь. У них нет ничего, кроме недолгой красоты. Я спросила, жалеет ли он тех, кого обрекает на смерть. Он ответил, что нет, что они получают заслуженное. Странно было слышать такие холодные слова. Я… не удержалась, спросила, пытаясь преподнести это как шутку, — неужели не нашлось никого в Окаэре, кто пришелся бы ему по душе? Странно быть одному. А он в ответ спросил, что я получу, если буду с ним?

Я растерялась. Он тронул повод, мы поехали дальше и встретили остальных. Поездка отныне была мне не в радость. Я ругала себя за длинный язык — ну почему я не умею вести себя подобающим образом?

И все же странно. Что он хотел этим сказать? Большинство счастливы просто находиться рядом с ним — и вовсе не только из-за его высокого положения. Он прекрасно знает, насколько хорош. Он уже несколько месяцев здесь и не выделяет никого — хотя многие из его свиты смотрят на него, как на младшее божество, и из женщин к нему пошла бы любая свободная — кроме разве что дурочки Мышки. Он же со всеми одинаково ровен и даже ласков, при этом, как солнце — оно к тебе прикасается, а ты тянись — не дотянешься.

Он знал, что мастерство его не покинуло, но не мог поднять кисть. Перед глазами стояла черная степь, словно после пожара… и каменные фигуры, мертвые. Он боялся, что, если коснется кистью бумаги, оживет именно это видение.

Застежки и прочие мелочи рисовать было просто, не вкладывая душу. Он попросту переносил на бумагу ту или иную деталь растения, причудливо изгибая ее, асимметрично, согласно канону — а вспоминались ему чаще всего полевые травы и те, что он видел у Береговых; порой нельзя было отличить, трава на рисунке или волна.

А временами тянуло изобразить какой-нибудь виденный в лесу корень, похожий на живое существо. Правда, в результате на свет всегда появлялось нечто недоброе.