Изгнанники - Михаил Викторович Гречанников
Вот он, мёртвый, лежит на своей широкой кровати, а рядом, стоя на коленях, рыдает Арманда. Слуги входят в комнату и переглядываются.
Вбегает Барон, расталкивая людей – он привёл Лагранжа, Бежара, Боваль и других актёров. Труппа обступает труп.
Им жаль, что он ушёл – но Жан-Батист знал, что многие давно уже ждали его смерти. «Отмучился» – так говорят про людей с трудной жизнью. Путь Мольера к славе был тернист – ещё как тернист! Ничто не давалось ему просто. Пришлось исколесить всю Францию, сотни раз быть обкиданным тухлыми помидорами, терять одного за другим близких людей, заискивать перед сильными и постоянно бороться с теми, кто хотел его растоптать.
Это пробовала сделать церковь – не получилось. Пробовали дворяне – тоже не вышло. Мольер не стеснялся прибегать к защите короля – но что же делать, если единственной альтернативой является смерть и забвение?
Не было ни одного пути, в котором Жан-Батист был бы уверен. Он не знал, куда заведут его амбиции, и боялся смотреть далеко в будущее. Тех, кого сломал мир или сломали люди, у кого отобрали мечту и смысл жизни, тех никто не вспомнит, какими бы благородными ни были их поступки. Жизнь пережевала и выплюнула уже миллиарды людей, и пережевала бы Мольера – но тот оказался ей не по зубам. Не имея никакой уверенности, он боролся до конца. Даже не столько за труппу, сколько за себя. Но он боролся, зная, что на кону его жизнь и память о нём.
Лишь теперь, когда жизнь, которую он так хорошо знал, тускнела за спиной, а впереди ждал свет, он понимал, что делал всё правильно. ЖанБатист не был уверен все свои пятьдесят и один год, но получил уверенность сейчас. Что ж, многие не имеют и этого.
А те, кто уверены в своей жизни каждый день, кто ничего не ищет и не борется со всем этим миром, восставшим против тебя… Мольер им отнюдь не завидовал, и никогда не выбрал бы себе их долю.
УАЙЛЬД
Когда на теле Оскара появилась сыпь, он не придал этому значения.
Тратить деньги на врачей – непозволительная роскошь для человека его достатка. Занятый работой над двумя пьесами, взбудораженный желанием создать напоследок как можно больше, Оскар не желал отвлекаться на всякие мелочи.
Но вскоре появилась боль в ухе, которая усиливалась, когда Оскар сморкался. А сморкаться приходилось постоянно – из-за заложенности носа писатель едва мог дышать. Оскар стал слабеть, работа давалась ему всё труднее, а сон почти не приносил облегчения. Когда Оскар выходил на прогулку с друзьями, те пугались его бледного, измученного вида и уговаривали писателя сходить к врачу.
Но доктор осмотрел его лишь тогда, когда Оскар слёг. Был собран консилиум, по результатам которого выставили диагноз – гуммозный менингит как осложнение сифилиса.
Умирал Оскар тяжело. Голову словно сжимали в тиски, всё сильнее и сильнее – и Уайльд готов был молиться, чтобы та лопнула поскорее.
Он почти ничего не понимал. Скрюченные ноги не получалось полностью разогнуть. Иногда, всплывая на поверхность сознания, он оглядывался вокруг и находил всё тех же близких друзей. Но ни Констанс, ни детей рядом не было.
Впрочем, был Робби. Он какое-то время отсутствовал в Париже, но, по просьбе Уайльда, вернулся – как раз вовремя, незадолго до кончины.
Памятуя, как Оскар хотел в последнее время креститься, он даже привёл священника. Тот сомневался, но обряд всё же состоялся, хоть умирающий и пребывал в бреду. В последние часы своей жизни Оскар стал католиком – когда эта мысль сформировалась в его горячечном мозгу, он почувствовал себя увереннее. Он ждал ангела и не хотел его спугнуть.
И ангел явился. Явился в эту дешёвую гостиницу на окраине Парижа, чтобы встать над умирающим и протянуть ему руку.
Оскар пришёл в сознание и увидел его. Силуэт из света, который безмолвно обещал ему избавление от боли и грехов. Оскар чувствовал, что ангел даст ему тот покой, которого ему не хватало в жизни.
Лица матери в силуэте он так и не увидел. Но он не сомневался, что она там будет.
Чувствуя, как слабость вновь забирает у него сознание, он посмотрел на присутствующих и сказал:
– Одно из двух: или я, или эти мерзкие обои в цветочек.
И умер.
ОНИ
Боль закончилась, слабость ушла. Оскар снова смог разогнуть ноги, встать. Вот только… где он был?
Вокруг – только золотистый свет. Неужели ангел забрал его с собой?
Уайльд сделал несколько шагов вперёд, вытянув руки, чтобы ни во что не врезаться. С каждым шагом свет становился всё менее ярким, и вот он уже смог различить улицу. Это место он знал – более того, видел недавно. Это был Париж. Район Монпарнас.
Свет на небе быстро померк, за несколько секунд сменившись сумерками. На улице зажглись фонари. Уайльд ещё не видел ни одного человека, но уже слышал голоса, мужские и женские. Оскар прислушался и понял, что голоса доносятся из кафе под вывеской «La Closerie des Lilas». Знакомое кафе, он бывал в нём раньше…
Он подошёл к окну и заглянул внутрь. Почти все места в кафе были заняты.
Люди оживлённо беседовали, пили, курили, смеялись. Их лица были смутно знакомы Уайльду, но он всё ещё не мог поверить своей догадке.
Один молодой человек вдруг вскочил на стол и стал громко что-то рассказывать. Его встретили смехом и аплодисментами, и через минуту он раскланялся и снова сел на стул. Это лицо ассоциировалось в памяти Уайльда только с одним человеком – Мольером. Но ведь Мольер умер задолго до рождения Уайльда. А вон тот, странно одетый господин? Его лицо донельзя напоминает портреты Сократа.
Многие из тех, кого видел и узнавал Уайльд, должны были давно уже быть мертвы. Люди, познакомиться с которыми можно было только в мечтах, сидели в этом кафе как ни в чём не бывало.
Взгляд Оскара отвлёкся на собственное отражение в стекле. Из-за света его было плохо видно, и тогда Оскар шагнул в сторону. Увиденное лицо не появлялось в зеркалах уже много, много лет. В этом отражении он был молод, ещё не обрюзг и не покрылся той мерзкой сыпью. Оскар был великолепен, как в лучшие годы своей блистательной молодости. На нём была та самая любимая шуба, которой он лишился после суда, на голове
