Изгнанники - Михаил Викторович Гречанников
Вот только писать он больше не мог.
Эрнест чувствовал себя не просто отрезанным от людей, от того общества, в котором жил, и даже от своей жены – он был отрезан от самого себя изза этой неспособности творить. Диалог с самим собой всегда был лучшим, хоть и далеко не самым простым, способом найти себе собеседника. А также обрести душевный покой.
Но больше этого не было. Эрнест часами сидел рядом со своей пишущей машинкой, курил и смотрел на клавиши. Теперь не было зрелища страшнее чистой бумаги, аккуратной стопкой лежащей на столе. Эти чистые листы словно смеялись над ним – протяни руку, вставь лист в машинку, и вперёд!
Пиши, создавай!
Он не мог.
Это была тотальная изоляция. Может, Эрнест и покинул лечебницу – но чувствовать себя в запертой палате не перестал. Теперь любое место, куда бы он ни направился, будет палатой психиатрической больницы. Разве что без электрошока.
УАЙЛЬД
Париж не изменился, разве что появились новые темы для сплетен. Оскар, вернувшийся сюда один и занявший дешёвый номер в третьесортной гостинице, в первую очередь написал Робби и Реджи, своим самым преданным друзьям.
Те прибыли так быстро, как только смогли. Они встретились в одном из многочисленных кафе, где пили прекрасный кофе, которого Оскар не мог себе позволить на полторы сотни фунтов, что высылала ему Констанс на год. Осень в Париже – прекрасная пора для встречи с друзьями, прошедшими через ад.
Неловкость и радость от встречи смешались в буре эмоций, захлестнувшей старых друзей. Но Робби не мог смотреть Оскару в глаза и отчего-то постоянно смущался.
– В чём дело, Робби? – наконец спросил Оскар. – Ты сегодня сам не свой.
Неужели ты стыдишься тех гневных писем, которые слал мне в Неаполь?
– Сдержанность изменила мне. Да, и это тоже. Но есть ещё кое что… Груз, с которым мне тяжело жить. Я не думаю, что был неправ, однако… Как твоему другу, мне стыдно.
– Говори же!
– Это я писал Констанс. О тебе и о… Бози.
Оскар улыбнулся, стряхнул пепел с сигареты и сказал:
– А кто бы ещё это мог быть?
Робби улыбнулся. Впервые за долгое время он почувствовал себя свободным от вины.
Чтобы друзья не заметили навернувшихся ему на глаза слёз, Оскар отвёл взгляд – и вновь увидел… её.
Фигура, сотканная из золотистого света. Впервые она явилась к нему в тюрьму в ночь смерти матери. Однако с тех пор он ещё много раз замечал её – и в последнее время чаще, чем прежде.
– C'est un ange, – сказал Оскар, ни к кому не обращаясь.
– Что? – Робби не понял его. – О чём это ты?
– Наш Оскар хочет вспомнить язык Мольера, – улыбнулся Реджи.
– Нет, – Оскар улыбнулся, уже не замечая своих слёз. – Просто я увидел ангела.
ХЕМИНГУЭЙ
Ночь прошла без сна. Как и все последние ночи. Может, он и сам не замечал, как засыпал и просыпался – доктора говорили, что это возможно – но казалось, что сна просто нет. А бессонная ночь становилась пыткой.
Лежать рядом с Мэри, не чувствуя никакой близости, ожидая нового тусклого дня, который не принесёт ни одного понимающего человека, и в очередной раз просидеть до ночи перед навеки замолчавшей машинкой, выкуривая сигарету за сигаретой – всё это было невыносимо и повторялось день за днём. Ночь за ночью.
За окном забрезжил рассвет. Раньше в это время он вставал, чтобы начать писать – и продолжал до обеда, не останавливаясь. Теперь это в прошлом.
Мысли о своём отчуждении, своём тихом изгнании из общества здравомыслящих людей – эти мысли измучили Эрнеста. Сколько можно думать об одном и том же? Но думать о другом он разучился. Эрнест понимал, что от него прежнего уже мало что осталось. Где тот человек, что вытаскивал раненых итальянцев из-под миномётного обстрела? Тот мужчина, что охотился на львов в Африке? Ловил марлинов у берегов Кубы? Где тот военный корреспондент, который писал в осаждённом Мадриде, под свист и грохот бомбёжек?
Где тот писатель, что мог соткать из слов вторую реальность?
Его больше не было. Тот человек не пережил лечения электрошоком.
Осталась лишь пустая оболочка, непонятно зачем доживающая свой век.
Жалкое подобие мужчины, которому не повезло умереть на войне.
Ведь настоящие мужчины умирают от пули. Либо на войне, либо пустив себе эту пулю в лоб.
Тихо, стараясь не разбудить жену, Эрнест встал, запахнулся в свой красный халат и вышел из спальни. Его старые ружья были заперты в подвале – предосторожность Мэри – но Эрнест знал, где ключи. На кухне.
Обнаружив их на полке над раковиной, Эрнест спустился в подвал и открыл запертую кладовую. Выбрал двустволку, патроны. Последних взял несколько – видимо, по привычке. Вышел в коридор, зарядил ружьё.
Осталось последнее.
Отсветы на стене заставили его обернуться – наверное, кто-то зажёг свет за его спиной. Эрнест ожидал увидеть Мэри, спустившуюся за ним. Но это была не она.
Вообще, было непонятно, кто перед ним. Силуэт человека, переливающийся золотым светом. Лица, увы, различить не удавалось.
– Кто ты? – спросил Эрнест.
Его сердце забилось чаще, но не от страха. От светящегося существа исходили уверенность, покой и чувство родства, абсолютного понимания и приятия. Эрнест шагнул к нему и всмотрелся в лицо. От света в глазах рябило, по щекам потекли слёзы, но Эрнест не отвернулся. Всмотревшись внимательнее, он различил было лицо… А потом оно пропало, сменившись другим. И третьим. Лица менялись быстро, не задерживаясь надолго. И, вместе с лицами, менялся весь силуэт. Вот перед ним дерзко улыбающийся мужчина в парике и костюме прошлых веков. Теперь – утончённый английский денди… Нет, не просто денди. Эрнест хорошо знал это лицо по фотографиям.
Это был Оскар Уайльд.
– Какого чёрта? – пролепетал Эрнест.
Там, за золотым светом, были люди. Он пока не знал, кто, но там было много людей. Эрнест понял: этот золотой человек не станет мешать ему поставить точку в своей жизни. Напротив, все только того и ждут. Как мир, в котором он сейчас, так и тот, в который он отправится.
Зарядив ружьё, он поставил его прикладом на пол, прислонился лбом к стволам, нащупал спуски – и нажал на оба.
Боли он не почувствовал. Он почувствовал свободу и спокойствие
МОЛЬЕР
Уже покинув
