Изгнанники - Михаил Викторович Гречанников
– Очередное гневное письмо от Робби?
– Нет, это было от Констанс.
– О, твоя прекрасная жена! Как поживают твои дети? Им нравится фамилия Холланд?
– Констанс пишет, что не будет больше высылать мне денег.
Бози, с лицом удивлённым и обиженным, как у ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку, вышел с кухни и переспросил:
– Не будет высылать денег?
– Нет. Она поставила условие – либо я расстаюсь с тобой, либо она перестаёт содержать меня. Помимо того, что подаст на развод.
– Но… Откуда она узнала, что ты со мной? – Лицо Бози вдруг исказила гримаса ярости. – Это всё Робби, твой ненаглядный Робби! Это он сообщил ей!
– Оставь Робби в покое. Он единственный из всех моих друзей, кто продолжает заботиться о моих детях.
– «Друзей»! Вот как ты называешь своего первого любовника – «другом»!
Преданный, заботливый Робби! Иногда мне кажется, что ты жаждешь к нему вернуться! Уж он-то точно спит и видит, как бы засадить тебе поглубже!
– Перестань. Он не покладая рук старается обелить моё имя.
– О да, святой Робби! Святая Констанс! Все они заботятся о тебе, желают тебе добра, не так ли? Сейчас ты заговоришь, как они и скажешь, что это я виноват в твоём изгнании, так?
Оскар внимательно на него посмотрел и тихо ответил:
– Нет.
Бози постоял, ненавидяще глядя на лежавшего в постели любовника, потом вспомнил о кофе и с руганью бросился на кухню.
Когда кофе был выпит и скромный завтрак съеден, между возлюбленными повисло неловкое молчание. Наконец Бози не выдержал:
– Мне тоже написал отец.
– Да? И что же он пишет?
– Что нам нужно пересмотреть наш… конфликт.
– О.
– И… Что он оплатит все мои долги.
– Хорошо.
– Только если я… – Бози замялся.
– Если ты… уедешь от меня? До него, я гляжу, тоже дошли вести о нашем воссоединении. И я не думаю, что это Робби.
Бози промолчал.
– Ты знаешь… – начал Оскар задумчиво. – В ту ночь, когда умерла моя мать… Я тогда был в тюрьме и мне ещё не рассказали о её смерти. Так вот, в ту ночь я проснулся и увидел её рядом. Она светилась, как солнце. Изза света я не разглядел лица, но я знаю, что это была она. Моя мама.
Тогда я всё понял. А на следующий день Робби известил меня о её кончине.
– К чему ты это? Опять о Робби?
– Иногда я вижу её. Свою маму. Мне кажется, что это она, ведь от неё веет теплом, любовью и пониманием. Тем, чего я был лишён. Она светится, как начищенное золото. Смотрит на меня и ждёт. Когда-нибудь, я думаю, мы с ней заговорим. Я не рассказывал этого никому. Не знаю, насколько это важно. Но я думаю, ты должен знать об этом, прежде чем уйдёшь.
– Уйду? Что за…
– Мы оба знаем, что уйдёшь. Денег у меня больше не будет. «Саломею» никак не могут поставить, а гонорара за «Балладу Редингской тюрьмы» я всё ещё не получил. Остаться со мной – значит жить в нищете. И ты это знаешь. Отец обещает тебе куда больше, чем я.
Бози хотел что-то возразить, но промолчал.
– Твой отец, – продолжал Оскар, – девятый маркиз Куинсберри. Неважно, сколько испытаний выпало на мою долю – он не успокоится до тех пор, пока его сын, лорд по рождению, якшается с ирландским педерастом.
– Оскар…
– Не будем затягивать этот финал. Мы оба знаем, что ты вернёшься к отцу.
Я не зол на тебя и всё понимаю. Но дальше разыгрывать эту комедию просто нет смысла.
– Если бы тогда, в суде, ты дал мне выступить свидетелем! – в отчаянии вскричал Бози. – Мы должны были выиграть это дело! Отец не должен был победить! Почему ты не выиграл это дело? Оскар, почему?
Уайльд промолчал, не отрывая взгляда от лица Бози. Он старался запомнить этот безупречный лик, потому что понимал, что видит его в последний раз.
– Передавай привет старушке Англии, – сказал он наконец.
Спустя неполный час Бози, он же лорд Альфред Дуглас, уже покинул виллу.
Его ждали состояние и достойное общественное положение. Его ждало будущее.
А Оскар уже был для него в прошлом.
ХЕМИНГУЭЙ
В доме повисла тишина. Мэри, встретившая Эрнеста с тёплой настороженностью, не могла разрушить той стены, что возникла между ними.
И дело было не в том, что она давно уже не понимала мужа, а в том, что она ему не верила. Эрнест чувствовал, как она все его поступки расценивает с точки зрения депрессии или шизофрении. Пару раз, ещё до больницы, он слышал, как Мэри болтает с подругами по телефону о его здоровье, и каждый раз она упоминала, что он страдает от болезни.
Она не верила, что депрессия, развившаяся у Эрнеста, была не причиной такой жизни, а следствием. И не верила, что за её мужем следит ФБР. Как и в то, что невозможность писать может ввергать в депрессию мужчину, прошедшего не одну войну, повидавшего смерть в самых отвратительных её проявлениях.
А все эти мимолётные вопросы, проскальзывавшие в их нечастых разговорах…
Порой ему казалось, что Мэри тоже считает его красным шпионом. Этот ярлык, ненавязчиво наклеенный на его жизнь людьми, о которых Эрнесту хотелось бы уже перестать думать, отвадил от него многих людей. Красной угрозы в обществе боялись всё больше, а тех, кто фанатично выслеживал подозреваемых по шпионажу, хватало и среди гражданских. Тут и без вмешательства Бюро жить было тошно.
Конечно, все были вежливы с Эрнестом, ему не тыкали в лицо своими подозрениями – но во взглядах соседей, журналистов, даже друзей Эрнест всё чаще читал подозрение. Словно все они ждали, что он вот-вот проявит себя либо как шпион, либо как псих.
Но те, кто оставались снаружи, Эрнеста не угнетали так, как жена. К четвёртому браку он избавился почти от всех иллюзий касательно супружеской жизни. И всё же это было невыносимо – жить под одной крышей с человеком, который иногда казался незнакомцем, решившим поселиться у тебя.
Мэри, надо отдать ей должное, заботилась о нём. Много говорила, старалась не оставлять его одного. Но Эрнест уже не хотел ничего ей рассказывать. Он не был уверен, что Мэри действительно хочет слушать.
Она просто хотела возвращения того прежнего Эрнеста, которого уже не было. Впрочем, бумага всегда была самым внимательным слушателем, и с годами это, к сожалению, только
