Александр Дюма - Тысяча и один призрак

Через пять минут рака, в которой находилась статуэтка, была открыта подобранной отмычкой так же, как перед этим дарохранительница, и грабитель собирался присоединить платье и корону к потиру и сосудам, когда я, дабы помешать этому святотатству, вышел из исповедальни и направился к алтарю. Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и начал всматриваться в сумрак. Исповедальня была погружена в темноту, и он увидел меня только тогда, когда я вступил в круг света, отбрасываемый дрожащим пламенем свечи. Увидев человека, вор оперся об алтарь, вытащил пистолет из-за пояса и направил его на меня. При виде моего черного облачения он понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита — вера, а все мое оружие — слово. Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку, или пуля пролетит мимо. Я положил руку на мой образок и испытал удивительное чувство защищенности — я знал, что меня хранит святая любовь Богоматери. Казалось, что спокойствие бедного священника задело разбойника.

— Что вам угодно? — сказал он голосом, которому старался придать уверенность.

— Вы Артифаль? — спросил я.

— Черт возьми, — ответил он, — а кто другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я?

— Бедный, ожесточенный грешник, — сказал я, — ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, которую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу!

— Ну, — сказал он, — тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, еще раз спасу. Что же касается души…

— Ну, а душа твоя?

— О душе моей позаботится моя жена, она святая вдвойне и спасет мою душу вместе со своей.

— Вы правы, мой друг, ваша жена — святая, и она, конечно, умерла бы с горя, если бы узнала, какое преступление вы намеревались совершить.

— О, вы полагаете, что она умрет с горя, моя бедная жена?

— Я в этом убежден.

— Вот как! Я останусь вдовцом! — воскликнул разбойник, захохотал и потянулся к священным сосудам.

Но я приблизился к алтарю и схватил его за руку.

— Нет, — возразил я, — вдовцом вы не останетесь, так как вы не совершите этого святотатства.

— А кто же мне помешает?

— Я!

— Силой?

— Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю не для того, чтобы они пускали в ход силу. Сила — дело людское, земное, а слово, убеждение черпает свою мощь свыше, от Небес. К тому же, сын мой, я хлопочу не о церкви, так как для нее можно купить другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех. Друг мой, вы этого святотатства не совершите.

— Вот еще! Что же, вы думаете, это мне впервой, милый человек?

— Нет, я знаю, что это уже десятое, двадцатое, может быть, святотатство, но что из того? До сих пор вы были слепы, сегодня вечером глаза ваши откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке, которого звали Павлом, который стерег одежды тех, кто напал на святого Стефана? И что же! У этого человека глаза были покрыты как бы чешуей, как он сам об этом говорил, но в один прекрасный день чешуя эта спала с глаз, он прозрел, и это был святой Павел! Да, великий, знаменитый святой Павел!..

— Скажите мне, господин аббат, святой Павел не был ли повешен?

— Да.

— Ну! Что же, разве ему помогло то, что он прозрел?

— Он убедился в том, что спасение приходит иногда и через казнь. Теперь святой Павел оставил на земле о себе добрую память и почитаемое имя и наслаждается вечным блаженством на небе.

— А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел?

— Тридцать пять.

— Я уже перешагнул этот возраст, мне сорок лет.

— Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал разбойнику: одно слово к Господу, и ты спасешься.

— Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре? — поинтересовался разбойник, глядя на меня.

— Нет, я забочусь о твоей душе, я хочу ее спасти.

— Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этому? Ты насмехаешься надо мной!

— Если хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе! — возразил я.

— Да, доставь мне такое удовольствие и докажи мне это.

— В какую сумму ты оцениваешь ту кражу, которую собираешься совершить этой ночь?

— Ого, ого! — воскликнул разбойник, поглядывая с удовлетворением на сосуды, потир, дароносицу и платье Богоматери. — В тысячу экю.

— В тысячу экю?

— Я знаю, что все это стоит вдвое больше, но придется потерять по крайней мере две трети: эти чертовы жиды — такие воры.

— Пойдем ко мне.

— К тебе?

— Да, ко мне, в дом священника. У меня есть тысяча франков, и я отдам их тебе.

— А остальные две тысячи?

— Другие две тысячи? Хорошо, даю тебе честное слово священника, что я съезжу на родину — у матери моей есть небольшое имение, я продам часть земель за две тысячи франков и отдам их тебе.

— Да ладно! Ты назначишь свидание и устроишь мне западню!

— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — произнес я, протягивая ему руки.

— Да, это правда, я не верю, — согласился он мрачно. — А мать твоя богата?

— Моя мать бедна.

— Она, значит, разорится?

— Если я скажу ей, что ценой ее разорения я спас душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она переберется жить ко мне, а уж вместе мы как-нибудь проживем.

— Я принимаю твое предложение, — сказал он, — идем к тебе.

— Хорошо, но подожди!

— Что такое?

— Верни в дарохранительницу все, что ты оттуда вынул, и запри на ключ — это принесет тебе счастье.

Разбойник нахмурился с видом человека, которого одолевает религиозное чувство помимо его воли, однако поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер.

— Пойдем, — сказал он.

— Перекрестись, — сказал я.

Он захохотал с издевкой, но смех его быстро стих. Он все же перекрестился.

— Теперь иди за мной, — сказал я.

Мы вышли через небольшую дверцу и через пять минут были у меня. Во время пути, как короток он ни был, незнакомец казался очень озабоченным — он озирался по сторонам, опасаясь какой-либо неожиданности. Войдя в мое жилище, он остановился у двери.

— Ну, где же обещанные деньги? — воскликнул он.

— Подожди, — ответил я.

Я зажег свечу от тлевших в камине углей, открыл шкаф и вытащил оттуда мешочек.

— Вот они, — сказал я.

И отдал ему мешочек.

— А когда я получу остальные две тысячи?

— Я попрошу сроку шесть недель.

— Хорошо, на шесть недель я согласен.

— Кому их передать?

Разбойник некоторое время думал.

— Моей жене, — наконец сказал он.

— Хорошо!

— Но она не должна знать, откуда эти деньги и как я их достал!

— Этого она не узнает, ни она, ни кто другой! Но и ты, в свою очередь, никогда не предпримешь ничего ни против церкви Божьей Матери в Этампе, ни против какой-либо другой церкви, находящейся под покровительством Пречистой Девы.

— Никогда.

— Честное слово?

— Честное слово Артифаля!

— Иди, брат мой, и не греши больше.

Я поклонился ему и сделал ему знак рукой, что он может уйти. Он будто колебался с минуту, потом, открыв осторожно дверь, вышел. Я встал на колени и молился за этого человека. Не успел я еще окончить молитву, как постучали в дверь.

— Войдите, — сказал я, не оборачиваясь.

Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился и встал около меня. Когда я окончил молитву, я обернулся и увидел Артифаля, стоявшего неподвижно у дверей с мешком под мышкой.

— Вот, — сказал он мне, — я принес тебе обратно твои деньги.

— Мою тысячу франков?

— Да, я отказываюсь также и от остальных двух тысяч.

— А данное тобой обещание остается в силе?

— Конечно.

— Стало быть, ты раскаиваешься?

— Не знаю, раскаиваюсь я или нет, но я не хочу брать твои деньги, вот и все.

И он положил мешок на буфет. Затем он приостановился, замешкался, словно намереваясь спросить о чем-то, но слова замерли на его устах. Взгляд его будто вопрошал меня о чем-то.

— Чего вы хотите? — спросил я его. — Говорите, мой друг. То, что вы сделали, — хорошо, не стыдитесь своих благих поступков.

— Ты глубоко веруешь в Божью Матерь? — спросил он меня.

— Глубоко.

— И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что другое, чтобы я мог припасть к ней в час своей смерти.

Я снял с шеи образок на золотой цепочке, который моя мать надела мне в день моего рождения и с которым я с тех пор никогда не расставался, и отдал его разбойнику. Он приложился губами к образку и стремительно покинул мой дом. Целый год я ничего не слышал об Артифале — он, без сомнения, покинул Этамп и промышлял где-то в другом месте. В это время я получил письмо от моего коллеги, священника из Флери. Моя добрая мать была очень сильно больна и призывала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней. Полтора-два месяца хорошего ухода и усердных молитв восстановили здоровье моей матушки. Мы расстались, — я был весел, мать была здорова, — и я вернулся в Этамп.