Александр Дюма - Тысяча и один призрак
— Но, господин аббат, — заметил доктор, — вся ваша система основывается, в конце концов, на убеждении.
— Конечно.
— Но убеждение это, для того чтобы быть достоверным, должно опираться на факты.
— Мое убеждение и основывается на факте.
— На факте, рассказанном вам кем-нибудь из тех, к кому вы питаете полное доверие?
— На факте, случившемся со мной самим.
— О, неужели?! Пожалуйста, сударь, расскажите-ка об этом факте.
— Охотно. Я родился в той исторической части старой Франции, которая когда-то называлась Иль-де-Франс. Мои отец и мать жили в маленькой деревушке, которая расположилась в окружении леса Вилле-Котре и называется Флери. Еще до моего рождения у родителей моих было пятеро детей: три мальчика и две девочки, и все они умерли.
Вследствие этого моя мать, когда была беременна мною, дала обет одевать меня до семи лет только в одежды белого цвета, а отец обещал совершить паломничество к Божьей Матери в Лиессе. Эти обеты широко распространены среди жителей провинции, и они между собой тесно связаны: белый цвет — цвет чистоты, непорочности, цвет Девы, а Божья Матерь в Лиессе и есть не кто иной, как Дева Мария. К несчастью, отец мой умер, так и не дождавшись моего появления на свет. Мать моя, будучи женщиной религиозной, решила все-таки исполнить обеты, данные и ею, и ее супругом — моим безвременно почившим отцом, со всей возможной строгостью: сразу после рождения меня с ног до головы одели в белое, а мать, едва оправилась от родов, отправилась пешком, согласно обету, на богомолье.
К счастью, храм Божьей Матери в Лиессе от деревушки Флери отстоял всего на расстоянии в пятнадцать-шестнадцать миль. Сделав в пути три остановки, мать моя благополучно добралась до места назначения. Там она говела и затем получила из рук священника серебряный образок, который впоследствии, по возвращении домой, надела мне на шею. Благодаря исполнению моей матушкой этих обетов меня не коснулись все злоключения юности, и когда я вошел в возраст, то, вследствие ли полученного мной религиозного воспитания или благодаря влиянию образка, почувствовал призвание к духовному служению. Окончив семинарию в Суассоне, я вышел оттуда священником и в 1780 году был отправлен викарием в Этамп.
Случайно я был назначен в ту из четырех церквей д’Этамп, которая была возведена во славу Божьей Матери. Еще ребенком я любил эти чудные сооружения из гранита, которые вера возвела в эпоху Средневековья на просторах Франции, этой старшей дочери Рима, и покрыла ее целым лесом церквей. Сооружение этих домов Божьих впоследствии приостановилось, когда веру в сердцах простодушных уничтожил яд Лютера и Кальвина.
Мальчиком я часто играл в развалинах церкви Святого Иоанна в Суассоне, я любовался тончайшей резьбой, все еще украшавшей величественные руины этого храма. Они были покрыты ею, будто окаменевшими цветами. И когда я увидел церковь Божьей Матери в Этампе, то был счастлив, что случай, или, скорее, Провидение, даровал мне такую обитель. Самыми счастливыми минутами были для меня те, которые я проводил в ней.
Я не хочу сказать, что меня там удерживало только религиозное чувство, нет — то было состояние счастья, какое испытывает птица, когда ей удается избавиться от силков и обрести вновь свободу и простор. Моим простором было все пространство от портала и до хор, моя свобода состояла в раздумьях, которым я предавался, в продолжение часов стоя на коленях у какой-либо гробницы или облокотившись о колонну. О чем я размышлял? Отнюдь не о богословских тонкостях. Я рассуждал о вечной борьбе между добром и злом — о борьбе, которая терзает человека с момента грехопадения. Мне грезились красивые ангелы с белыми крыльями, отвратительные демоны с красными физиономиями, изображения которых от каждого солнечного луча сверкали на оконных витражах: одни — небесным огнем, другие — пламенем ада; наконец, церковь Божьей Матери была моим настоящим домом — там я жил, философствовал, молился. Предоставленный мне маленький домик при храме был для меня лишь временным пристанищем: я там ел, спал, и только.
Довольно часто я покидал свой храм в полночь, а то и в час ночи. Все знали об этом. Если меня не было в доме священника, значит, я находился в церкви Божьей Матери. Там меня искали и там меня находили… Все происходившее в мире мало меня беспокоило, от жизненных волнений я скрывался в этом святилище религии и поэзии. Однако во внешнем мире происходило нечто такое, что интересовало всех: простолюдинов и знать, духовенство и светских. В окрестностях Этампа совершал грабежи преемник, или, вернее, соперник, Картуша и Пулаллье и дерзостью своей, казалось, не уступал своим предшественникам. Этого разбойника, который грабил всех и особенно церкви, звали Артифаль.
У меня были свои причины интересоваться похождениями этого разбойника, так как его жена, жившая в нижней части Этампа, регулярно приходила ко мне исповедоваться. Это была хорошая и достойная уважения женщина, которая испытывала угрызения совести за преступления, совершаемые ее мужем, и считала себя ответственной за него перед богом, как его жена. Жизнь свою она проводила в молитвах и на исповеди, стараясь своим благочестием искупить беспутность своего мужа. Что касается его самого, то я должен заметить, что он не боялся ни Господа, ни дьявола, считал, что общество устроено несправедливо, а он призван своими деяниями направить его на путь исправления. Он полагал, что со временем благодаря его действиям в обществе установится равномерное распределение богатства, и смотрел на себя лишь как на предтечу новой религии, которая должна появиться в будущем и будет проповедовать то, что он проводит в жизнь, а именно — общность имущества.
Уже не единожды его ловили и отправляли в тюрьму, и почти всегда на вторую или третью ночь темница оказывалась пустой. Поскольку никто не мог объяснить его удачливость при побегах, то стали поговаривать, что он нашел такую траву, которая перепиливает кандалы. Таким образом, этот человек был окружен ореолом некой загадочности. Но я вспоминал о нем только тогда, когда ко мне являлась его жена, исповедовалась в переживаемых ужасах и просила моих советов. Вы понимаете, что я советовал ей употребить все свое влияние на мужа, чтобы вернуть его на праведный путь. Но влияние бедной женщины было очень слабо. У нее оставалось одно лишь утешение — молитвы и вымаливание милостей у Господа.
Приближалось празднование Пасхи 1783 года. Был вечер Великого четверга перед Страстной пятницей. В течение всего четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне. Пономарь видел, что я заснул, но, зная мои привычки и будучи уверен в том, что у меня есть при себе ключ от церковных дверей, он не стал меня беспокоить, так как это случалось уже сотни раз. Я спал и во сне услышал какой-то необычный шум. Я слышал бой часов, отбивавших полночь, а затем чьи-то шаги по плитам пола. Я открыл глаза и собирался выйти из исповедальни, когда в свете луны, проникавшем через цветные стекла одного из окон, мне показалось, что я увидел проходящего мимо человека. Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что это был не кто-то из причта, не сторож, а некто чужой, явившийся сюда с дурными намерениями.
Ночной посетитель направился к амвону. Подойдя, он остановился, и через минуту я услышал сухой треск кремня о кресало, я видел, как блеснула искра, кусок трута загорелся, а затем спичкой от огнива была зажжена свеча у алтаря. И вот с слабом свете свечи я разглядел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с насмешливым, но не страшным лицом. Он рассматривал пристально все пространство, освещенное свечой, и, очевидно, вполне удовлетворился увиденным. Вслед за тем он вынул из кармана связку инструментов, заменяющих ключи, — отмычек, называемых «россиньоль», по имени знаменитого Россиньоля, который хвастался тем, что владеет ключами от всех замков. С помощью одного из этих инструментов он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха II, массивный потир, подарок городу от королевы Марии-Антуанетты, и еще два позолоченных сосуда. Так как это было все, что хранилось в дарохранительнице, то, опустошив, он старательно ее запер и опустился на колени, чтобы открыть нижнюю часть престола. В нижней его части находилась восковая статуэтка Богородицы в золотой с бриллиантами короне, в белом платье, расшитом дорогими каменьями.
Через пять минут рака, в которой находилась статуэтка, была открыта подобранной отмычкой так же, как перед этим дарохранительница, и грабитель собирался присоединить платье и корону к потиру и сосудам, когда я, дабы помешать этому святотатству, вышел из исповедальни и направился к алтарю. Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и начал всматриваться в сумрак. Исповедальня была погружена в темноту, и он увидел меня только тогда, когда я вступил в круг света, отбрасываемый дрожащим пламенем свечи. Увидев человека, вор оперся об алтарь, вытащил пистолет из-за пояса и направил его на меня. При виде моего черного облачения он понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита — вера, а все мое оружие — слово. Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку, или пуля пролетит мимо. Я положил руку на мой образок и испытал удивительное чувство защищенности — я знал, что меня хранит святая любовь Богоматери. Казалось, что спокойствие бедного священника задело разбойника.
