Русь. Строительство империи 5 - Виктор Гросов

Я повернулся, бросил взгляд на своих — на Добрыню, стоявшего внизу с каменным лицом, на Такшоня, что хромал рядом, на Веславу с Ратибором, еле державшихся на ногах.

Я спустился с помоста. За спиной шумела площадь, крики все еще разносились над городом, а я шел вперед. Я не оглядывался. Не было нужды. Я знал, что мои люди идут за мной.

Я шел прочь от помоста, а за спиной бурлила площадь — дружинники орали, выплескивали остатки ярости, что копилась в них всю битву. Новгородцы тоже не молчали.

Улица вела к княжьему терему. Новгородцы выглядывали из окон. Шел к терему, а за мной шли и купцы и выборные — те, с кем теперь предстояло говорить не криком, а делом.

Терем возвышался над городом, как старый дуб среди выжженного поля. Стены его были рубленные, крепкие, но в зарубках от топоров и копий — битва добралась и сюда. Двери стояли нараспашку, и я шагнул внутрь, холодный ветер сменялся тяжелым теплом от очага. Внутри было сумрачно, свет лился через узкие окна и падал на длинный стол, за которым уже рассаживались люди. Купцы — крепкие, широкоплечие, в рубахах с вышивкой, которые говорили от имени улиц и концов города. Выборные с вече — те самые «мужи честные», держащие порядок веками. Они смотрели на меня, переглядывались, шептались, но замолчали, когда я сел во главе стола.

Добрыня шагнул следом, его тяжелая поступь гремела по доскам пола. Он остановился у стены, прислонил меч к лавке, но не сел — стоял, как страж, что не спускает глаз с хозяина. Такшонь вошел хромая, опираясь на копье, и плюхнулся на скамью, выдохнув так, будто весь воздух из него выжали. Веслава и Ратибор ввалились последними, оба дошли до лавки и сели, стиснув зубы.

Взгляды всех вцепились в меня, как крючья. Я положил руки на стол. Кровь на ладонях засохла, стянула кожу. Купцы переглянулись, кто-то кашлянул, но никто не заговорил первым. Ждали, чего я скажу.

— Ну, — начал я, — вече решило. Я ваш князь. Теперь давайте говорить по делу.

Повисла тяжелая тишина. Потом один из купцов — седой, с бородой до груди, в рубахе с красной вышивкой — подался вперед, уперся руками в стол.

— Князь Антон, мы слышали крик вече. Народ тебя принял. Но что дальше? Что ты хочешь от Новгорода?

Я криво усмехнулся. Этот старик был из тех, что брали мое серебро, я знал это точно. Вон и Веслава кивнула, обозначив его. А ведь его люди шептались на улицах, гнали толпу кричать за меня. Но теперь он прикидывался, будто все это само собой вышло. Хорош, актер.

— Что хочу? — переспросил я, откидываясь на спинку стула. — Хочу, чтобы Новгород процветал. Чтобы купцы торговали, чтобы дружина билась, чтобы враги боялись. А для этого нужны условия. Вы их знаете.

Седой медленно кивнул, будто взвешивал каждое свое слово.

— Подати, — сказал он. — Ты обещал снизить их вдвое. На пять лет. Это так?

— Так, — подтвердил я. — Вдвое. На пять лет. Но с уговором — торгуете честно, серебро в казну несете, как положено. И никаких игр за моей спиной.

Внутри я усмехнулся. Они думали, что выгадали себе легкую жизнь, но я уже прикидывал, как вытяну из них эти деньги иначе. Проекты у меня были — мельницы, кузни, дороги, которые свяжут Новгород с Березовкой, с Переяславцем, с Киевом. Они раскошелятся, сами того не заметив. Но сейчас я молчал об этом — пусть думают, что в прибытке оказались.

Купцы зашептались, переглянулись, но седой поднял руку, и шепот стих.

— Согласны, князь, — сказал он. — Подати вдвое — это щедро. Мы за тобой пойдем.

Я кивнул, титул, который дала мне «Вежа», уже работает. Они говорили со мной не как с чужаком, а как с князем. Воодушевление, о котором шептала система, горело в их глазах — не ярко, не слепяще, но тлело.

Ладно, пора сменить тон. Пора говорить не о податях, а о том, что грызло меня с тех пор, как я нашел тот проклятый кубок.

Я медленно встал, чтобы все заметили. Сунул руку за пояс, вытащил кубок с черепом Святослава. Поставил его на стол с глухим стуком, дерево под ним дрогнуло. Купцы замерли, выборные тоже — глаза их вцепились в этот жуткий трофей, будто он мог заговорить.

— Вот, — хрипло сказал я. — Это сделал хан Куря. Из черепа Святослава. Того, чей титул я теперь принял.

Тишина стала гуще. Добрыня выпрямился, Такшонь кашлянул, Веслава с Ратибором переглянулись. Купцы смотрели на кубок, у некоторых вытянулись физиономии.

— Куря получит свое, — продолжил я, глядя на седого. — Но это не конец. Есть еще враги. На востоке — вятичи, муромцы, ростовчане. Они снюхались с Сфендославом, снабжали печенегов, чтобы нас тут порубать. А под Киевом — древляне и туровцы. Дикие, как звери, и неподвластные никому. Они ждут, копят силы, чтобы вцепиться в горло.

Седой нахмурился.

— А что с другими княжествами? — спросил он. — Владимир, Галич?

Я бросил взгляд на Такшоня. Тот выпрямился, стиснул копье, глаза его сверкнули.

— Галич — это я, — грозно прохрипел он. — И я, князь, не мыслю худого против тебя. Моя конница полегла за Новгород, мои люди истекли кровью за тебя. Никто не смеет меня в предатели записывать!

Я поднял руку, останавливая его.

— Никто и не мыслит о подобном, — остановил я разгорячившегося венгра. — Ты со мной, Такшонь. Я это вижу. Но что с Владимиром?

Он кашлянул, лицо его скривилось.

— Владимир — не княжество даже, — буркнул он. — Наместник там сидит, еще Святославом поставленный. Слабый, трусливый. Сидит тихо, ждет, кто победит. Не враг он тебе, но и не друг.

Я кивнул. Разговор свернул не туда. Владимир подождет, наместник — не угроза. А вот кубок на столе — это другое. Это мой долг.

— Завтра, — оглядел я присутствующих, — мы проводим Святослава. Достойно, как князя. И я хочу, чтобы Новгород это подготовил.

Седой кивнул.

— Сделаем, князь, — сказал он. — У нас есть ладья старая, крепкая. Подойдет для погребения. Сожжем, как положено, с почестями.

— Хорошо, — кивнул я. — Берите это на себя. Я разрешаю.

Купцы зашептались. Им дали дело, и они его сделают. Я выпрямился, чувствуя, как плечо ныло от стрелы, которая все еще торчала там. Разговор был окончен.

Я стоял у стола в княжьем тереме,