Русь. Строительство империи 5 - Виктор Гросов

Но как? Как такое возможно? Ведь все не так, все иначе! В той, прошлой жизни, Святослав погиб на днепровских порогах. В засаде, подло, предательски. А здесь он пал в битве, под стенами Киева, сражаясь, как и подобает великому князю. Обстоятельства иные, место другое, враги — и те, возможно, другие. Но итог один и тот же. Череп, ставший кубком. Символ поражения.

Я потер виски. Неужели это значит, что есть нечто большее, чем случайности, чем выбор, который мы делаем?

Получается, можно менять декорации, менять актеров, менять ход сражения — но финал все равно останется неизменным? Святослав должен был умереть, и его череп должен был стать кубком — неважно, где и как, важно, что это должно было произойти. Иначе… иначе что? Нарушится ход истории? Разорвется ткань реальности?

Если так, если судьба Святослава была предопределена, то что насчет моей? Я попал сюда, в это время, в эту мясорубку — случайно ли? Или я тоже часть какого-то плана, какого-то неведомого замысла? И как бы я ни бился, как бы ни рубил врагов, как бы ни пытался изменить ход событий — итог моей жизни тоже предопределен?

Меня замутило от этой мысли. Значит ли это, что все мои усилия напрасны? Что я обречен, как и Святослав, на какой-то заранее известный финал, каким бы он ни был?

Я резко мотнул головой, прогоняя эти мысли.

Нет. Нельзя так думать. Нельзя поддаваться этому мороку. Я — не Святослав. Я — Антон. И я буду бороться. Буду менять то, что могу изменить. Буду рубить врагов, строить союзы, искать свой путь.

Я не стану покорно ждать своей участи.

Святослав. Его тень витала надо мной с самого начала, с того дня, как я очнулся в этом времени. Он был тем князем, который гремел на всю Русь, рубил врагов, что шел до конца. А я? Я тут, в его эпохе, с его именем в памяти, с его черепом в руках. Это знак? Или насмешка? Я повернул кубок, посмотрел на череп — глазницы были черными. Казалось, будто он смотрел на меня, будто ждал, что я сделаю дальше.

— Алеша! — крикнул я, не оборачиваясь.

Богатырь подошел. Его топор был в крови.

— Чего, княже? — прохрипел он.

Я повернулся, показал кубок, держа его так, чтоб череп смотрел на Алешу.

— Смотри. Это… останки Святослава, скорее всего, — прошептал я.

Он присвистнул, глаза его расширились, как у мальчишки, увидевшего волка в лесу. Подошел ближе, наклонился.

— Веслава тебя учила, — сказал я, глядя на Алешу. — Чему? Что ты от нее взял?

Он усмехнулся, уголком рта, зубы блеснули в полутьме. Топор он перехватил поудобнее, будто тот был частью его руки.

— Лазутчик я теперь, княже, — начал он, голос его был хриплый, но в нем была гордость. — Веслава — баба хитрая, сам знаешь. Учила меня теням доверять, шагать так, чтоб ни ветка не хрустнула, ни собака не гавкнула. Глазастый стал — вижу, где враг прячет нож, где засада ждет. Учила слухом жить — шорох, скрип, шепот за стеной. Все это в голове держу.

Я кивнул, внимательно слушая. Веслава — да, она была как паучиха, плетущая сеть. Если Алеша взял от нее хоть половину, то он не просто силач с топором, а оружие, что может бить из тени. Я посмотрел на него — высокий, плечи широкие, лицо в шрамах.

— А еще чему? — спросил я, прищурившись. — Не только же этому она тебя учила?

Он хмыкнул, улыбнулся, будто вспомнил что-то теплое.

— Учила следы читать, княже, — сказал он. — Где конь прошел, где человек споткнулся, где кровь свежая, а где старая. Учила язык держать — молчать, когда надо, и говорить, когда врагу в башку влезть нужно. Хитрости ее — как река, глубокая, течет тихо, а дна не видать.

Я смотрел на богатыря, который стоял передо мной с топором в руках. Веслава вложила в него свои умения и это делало его опаснее. Лазутчик, следопыт, тот, кто видит то, что другие пропускают. Я сжал кубок в руке, череп смотрел на меня, будто подначивал: думай, Антон, думай, что с этим делать.

— Полезное дело, — сказал я. — Лазутчик — это глаза, которых у меня нет. Ты будешь моими глазами?

Он кивнул.

— Буду, княже. Где скажешь, туда пойду. Что прикажешь, то увижу, — ответил он.

— А что еще можешь?

Он усмехнулся, уголком рта.

— Веслава учила не только видеть да слушать. Учила резать тихо, чтобы ни одна собака не гавкнула. Учила в тени жить, чтобы враг не знал, откуда удар пришел. Хочешь — найду, хочешь — зарежу. Скажи только, кого.

Я медленно кивнул. Куря. Этот степной гад ушел. Я отпустил его, сказал «иди», но пощады ему не обещал — ни словом, ни взглядом. Он сам не спросил, не вымолил. Куря знал слишком много. И если он доберется до своих, до печенегов, что затаились в степи, то эта тварь еще вернется, с саблей в руке и злобой в глазах. Но не это главное. Месть за Святослава. Вот что меня больше всего терзало.

— Есть дело, — сказал я, прищурившись. — Куря. Хан печенежский. Ушел, но недалеко. Найдешь его?

Алеша хмыкнул, будто предвкушал охоту.

— Найду, княже, — ответил он, топор в руке качнулся, будто сам просился в бой. — Хромой, кровью истекает. Далеко не уйдет.

Я сжал кубок крепче, череп смотрел на меня, будто подначивал: давай, Антон, режь корень, пока он не пустил побеги. Куря не спрашивал пощады, не вымаливал ее на коленях, не клялся в верности. Он просто ушел, думая, что я слабак, что дам ему жить.

— Не просто найти, — сказал я Алеше. — Убить. Чтобы не вернулся. Чтоб печенеги его не нашли, не подняли вой. Сделаешь?

Он хищно оскалился.

— Сделаю, княже. В тени его возьму, тихо, как Веслава учила. Ни крика, ни следа. Только кровь в траве останется.

Я кивнул. Куря был ошибкой, что я мог исправить. Я не обещал ему жизни, не клялся перед богами, не давал слова княжьего. Он ушел, потому что я позволил, но это был не конец — это был шаг перед концом. Алеша был моим клинком, который догонит его там, где степняк думал, что спасся.

— А если сделаешь, сотником лазутчиков станешь. Не просто воин, а глаза мои, что