Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова
Окончательное прощение
После той встречи в лесу Рудольф решил выкинуть Нэю из головы, промаявшись несколько дней и не зная, как с ней помириться. Стал жить так, будто её нет, как не было её тут и прежде. Однако привычка к ночным прогулкам осталась. И временами ноги сами несли к её «Мечте». Но он всегда сворачивал в сторону, едва деревья начинали расступаться, и дорожка выводила к мерцающему от освещения сиреневому многоугольнику на холме. Её отсек был тёмен. Не возникало и мыслей входить туда. Вернее, желание появлялось сразу же, но воля не давала ему вырваться наружу. Потому что над прошлым чувством доминировала жалость к ней, и вина, которую она не хотела с него снимать.
Вернувшись назад, в тот самый угол лесопарка, где лежало бревно того самого дерева, что было повалено бурной летней ночью, и около которого его и охватило окончательно неуправляемое чувство к Нэе, он боковым зрением заметил, что на этом месте кто-то есть. На поваленном бывшем дереве, слабо светясь в темноте, сидело облачное существо, и он знал, кто. Нэя. Только она одна и могла обладать подобной светлой сущностью, подумал он, и светиться в темноте. И он подошёл, всматриваясь в её туманное лицо. Она как будто и ждала. Была спокойна и не произнесла ни звука. Он сел рядом и нашёл в темноте её ладошку. Она не сделала и попытки вытащить её.
— Как ты относишься к тому, что Антон всё же нашёл твою дочь? — спросила она
— Всё же? Он её разве искал?
— Давно. Он встретил её в горах, когда они совершали облёт с Олегом.
— Что она делала в горах? Как попала туда?
— Не знаю. Но он увидел её там, на какой-то скале, и стал искать. И нашёл.
Рудольф молчал. Она так и не убрала свою ладошку.
— Тебе холодно? — Он стащил свою куртку и укрыл её приоткрытые лёгким платьем плечи. — Как всё понять? Опять штучки Хагора?
Нэя уже гладила его руку, трогая браслет на ней.
— Я уже не сержусь, — произнесла она голосом маленькой обиженной девочки и надула губки, — Почти. Ещё только совсем немного… сержусь…
— Ты с нею подружилась. О чём вы общаетесь? Вы, люди разных миров?
— Я учу её пониманию жизни, любви.
— Любви? Это ты? После такого опыта? Чему ты её научишь?
— Меня всему учила моя бабушка. И Тон-Ат тоже.
— Он же был старик. Как мог старик учить любви? Он кто был? Врач или учёный-химик? Все лучшие биохимики Паралеи собраны здесь, в ЦЭССЭИ. Но о нём никто из местных ничего не знает и не слышал даже.
— Значит, не все были собраны. Он-то был лучший, чем те, кто здесь.
— Как ты могла жить со стариком столько лет?
Нэя не отвечала.
— Ты же чувственная, молодая, как ты терпела все эти годы постную жизнь, пусть и с мудрецом, но старцем? Или кто-то был ещё?
— Был, был, — ответила Нэя, — ты и был. Приходил ко мне в снах, любил меня, говорил, что ждёшь и всё простишь. Я спрашивала, что простишь? Мне свою вину?
— Как он мог так запрятать тебя, что этого убежища не нашла моя агентура, нигде?
— А если бы нашла? Притащила бы туда? В тот отсек?
— Забудь. Этого больше не существует.
— Тон-Ат был мне больше, чем муж. Друг, защитник, учитель. Но не возлюбленный. Он говорил, что твой возлюбленный никуда не денется от тебя. У тебя с ним будущее… — она заплакала, высвободив ладонь и закрыв лицо обеими руками. Рудольф достал из кармана куртки браслет, и отвёл её руку от лица, застегнув застёжку на её дрожащем запястье.
— Тут, — сказал он, — есть синий рисунок. В темноте не видно. Когда тебе будет нужна моя защита, моя помощь, просто дружба и общение, ты обведи по контуру пальчиком, и я буду знать, что ты хочешь меня увидеть. И если ты придёшь к «Зеркальному Лабиринту», ну, вдруг? Будешь гулять и окажешься там? То тогда и сделай, как я сказал. Я сразу же тебя встречу. Когда захочешь. Если ты не захочешь, то ничего уже не будет.
Она покорно держала руку, пока он застёгивал браслет, и потом не отнимала уже.
— Тебе грустно, что Антон уже не сможет стать твоим возлюбленным? Ведь вас так влекло друг к другу?
— Я не любила Антона никогда, как и он меня. Мы просто общались, от одиночества. А возлюбленного мне уже не надо. Никакого. Мне опротивела любовь.
— Как же ты учишь Лору любви, если тебе всё противно?
— Не любовь вообще. Любовь прекрасна, как была, так и осталась. А моя личная любовь не нужна мне.
— И ты никогда не простишь? Своего несчастного оборотня? Был приступ болезни. А ты обещала, помнишь, отфигачить зверюгу кнутом? — спросил он и обнял её, неожиданно и для самого себя. И она не отторгла его порыв, а прижалась, хлюпая носом.
— Я попытаюсь тебя простить. Я не умею долго жить с обидой или ненавистью. Это как таскать каждый день мешок камней. В себе. Тяжело.
Он нашёл в темноте, хотя глаза уже и привыкли, её губы и обхватил их своими, целуя нежно и почти без страсти. От неё пахло ирисками как от ребёнка. Она же была сластена. Освободив её лоб от волос, он прижался к нему подбородком.
— Хочешь восстановим тебе пигмент волос? Франк умеет. Тебе-то уж точно не откажет.
— Я крашусь для красоты. Зачем мне что-то восстанавливать? — Она пыталась скрыть то, что он разглядел ещё в художественном салоне через яркую окраску волос. Её седину. Разглядел не совсем правильно — почувствовал. Даже через маскировку красителями необъяснимым образом он догадался, поскольку некоторые её тонкие волосы были светлее и выделялись на основном тёмно-золотистом фоне пышной причёски. Подобный цвет волос считался у них в Паралее шиком, хотя в природе такого оттенка не существовало ни у кого. Такова была причуда их моды
— Ну и ладно. Как хочешь, — он погладил её лоб, проведя нежно пальцами по бровям. — Ты навсегда останешься для меня той девочкой-сладкоежкой, которую я увидел впервые. Вот и сейчас ела сладости? Чтобы подсластить свою печаль?
— «Сливочные бомбочки». Я привожу их из столицы. Когда я жила одна в столице, я так хотела их, но не было денег. Мне приходилось на всём экономить.
— «Сливочные бомбочки»? — засмеялся он, — ты вся сливочная, но не бомбочка, конечно. Скорее ты бабочка-сладкоежка. Но твой лоб высокий и благородный, что означает, — ты умна и развита, хотя и играешь в куклы, моя забавная девочка. Я глумился
