Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ) - Точильникова Наталья Львовна

— Быстро вы его сломали? — спросил я.

— Артур, давайте поосторожнее с терминами, — в голосе Ройтмана появились жесткие нотки. — Мы никого не ломаем, но то, что необходимо сделать, сделаем. Вас ломали?

— Я не сопротивлялся.

— Угу! Только ПДП зачем-то делали.

— На сознательном уровне не сопротивлялся, — упрямо повторил я.

— Но первую неделю похулиганили.

— И сколько мой отец «хулиганил»?

— Не больше месяца, — сказал Евгений Львович. — Сначала он просто забывал про катетер, потом сознательно перестал сопротивляться. В конце срока мы его уже отпускали со спокойной душой. Сначала на похороны отца, потом матери. С браслетом, конечно, с сопровождающим. Но все обошлось совершенно без эксцессов. Хотя крови нам стоило! Разрешение получали у Анастасии Павловны, естественно!

— Его возили на Тессу? Где были родители?

— Родители переехали на Кратос, в Лагранж, когда его осудили. Везти его на Тессу нам бы не разрешили ни за что. На похороны отца его сопровождал еще Литвинов, на похороны матери возил я. Было очень трогательно. Он встал у гроба на колени, руку ей поцеловал, словно просил прощения. Но все тихо, сдержанно, без слез.

— Он должен был вернуться в Центр после этого?

— Конечно. Вернулся, без звука.

Я смотрел на сцену с белым экзекуционным столом и представлял на нем человека. Просто человека, не обязательно моего отца, может быть, себя самого. Вот он засыпает, мышцы расслабляются, рука, лежащая на столе ладонью вверх, бессильно разжимается. Дыхание слабеет и исчезает совсем. Тело вздрагивает, кожа сереет, синеют губы и кончики пальцев. Черты заостряются. И рука дрожит и замирает.

— Зал был переполнен, да? — спросил я.

— Да, — кивнул Ройтман. — Родственники погибших, журналисты.

— И все ушли разочарованными.

— И, слава богу, — сказал Евгений Львович. — Артур, на «А» пойдем? Тоже место историческое. И там повеселее.

— Пойдем, — кивнул я.

Блок «А»

И перед нами снова отъезжали сейфовые двери и закрывались за нашими спинами, пока мы не попали в основной коридор, и за нами не встала на место фиолетовая панель с черной литерой «F». И мы пошли к началу спектра.

Вот и красная дверь, помеченная буквой «А».

За ней такой же коридор, как на «F». Нам нужна надпись «А3».

Блок А3 больше F5 раз в десять. И в конце коридора действующий пост.

Я примерно представил себе планировку Центра. Мы у внешнего периметра — большая дуга окружности. У камеры «А3-28» мемориальная доска: «В 3014 году в течение двух месяцев эту комнату занимал будущий император Кратоса Леонид Аркадьевич Хазаровский».

— Он сначала попытался возражать, когда узнал о том, что мы повесили мемориальную доску, — сказал Евгений Львович. — Просил не создавать его культ. Но я объяснил, что мы делаем это не для него, не из почтения к нему и не ради его прославления. Это для тех, кто к нам попал и, может быть, утратил надежду. Чтобы привести такого пациента сюда и показать ему эту надпись в доказательство того, что с попаданием в ПЦ жизнь не кончается. Леонид Аркадьевич все понял и возражать не стал. «Ладно, — сказал он, — только без хвалебных эпитетов». Ну, вот, без эпитетов.

— Здесь тоже никого нет? — спросил я.

— Конечно. Можно считать, что музей.

Я подумал, что у бывшей камеры моего отца доски нет и видимо никогда не будет.

— Заходим? — спросил Ройтман.

— Да.

Комната Леонида Аркадьевича была почти такой же, как моя в Открытом Центре. Даже по размеру. Отличалась наличием большого экрана в углу и планшета на столе у окна.

— Тогда внутренней Сети не было, — объяснил Евгений Львович, — и новости можно было смотреть на экране. Ну, или что-то еще, по желанию. Но Леонид Аркадьевич смотрел почти исключительно новости, общественно-политические передачи и экономические обзоры. Ни фильмы, ни развлекательные программы, ни концерты не интересовали его ни в малейшей степени. Мы оставили здесь все, как было при нем. Вон планшет. Он был изолирован от глобальной Сети, но писать и читать можно.

— Можно посмотреть? — спросил я.

— Конечно, можно даже включить.

Я взял в руки эту старинную штуку и задумался, как она включается. В меню кольца планшета не было.

— Там кнопочка, — улыбнулся Ройтман.

Я нажал, экран засветился, и по нему поплыли кучевые облака.

— А что Леонид Аркадьевич писал?

— Статьи, письма, политические манифесты. Все, между прочим, благополучно утекало на свободу, несмотря на отсутствие выхода в Сеть. Через переписку и адвокатов. И благополучно вывешивалось на большинстве новостных и аналитических порталов в глобальной Сети.

— И ему это разрешали?

— Ну, побег не готовит — значит, можно.

— Он говорил, что это была не психокоррекция, а подготовка к миссии…

— Именно так, — кивнул Ройтман. — Правда, он об этом не знал. Догадывался. Можно было понять, что мы зоной риска по «А» почти и не занимаемся.

— Почти?

— Такая психокоррекция была ему не особенно нужна, но в какой-то степени занимались. Слишком много соблазнов на его должности, лучше заранее прописать некоторые запреты. План психокоррекции нам набросала Анастасия Павловна. К сожалению, мы не могли обсудить его с самим Хазаровским. Было бы лучше. Когда будем готовить очередного императора, обязательно надо поставить его в известность о целях психокорррекции и обсудить с ним программу. И добровольно конечно.

— «Когда»? Это что уже решено?

— Мы готовим законопроект, — сказал Старицын. — С Евгением Львовичем. И с Леонидом Аркадьевичем.

— И что там?

— Всякий претендент на малое кольцо и тем более на большое будет обязан пройти специальный курс психологической подготовки в нашем Центре, — сказал Ройтман.

— В Закрытом?

— Да. Но на посткоррекционном отделении, вместе с будущими психологами.

— Вы сказали «добровольно», — заметил я.

— Ну, вы же добровольно учитесь в Университете, Артур, — заметил Старицын, — но без университетского курса юристом вам не стать.

— А Нагорный знает об этом законопроекте? — спросил я.

— Ну, знает, конечно, — сказал Старицын. — И даже принимает участие в его подготовке.

— Да? Он мне говорил, что у него есть шанс загреметь в Центр.

— Есть. И увеличивается ни по дням, а по часам, — улыбнулся Олег Яковлевич. — Но он еще наивно надеется, что его минет чаша сия. На днях буквально говорил мне, что на Кратосе кроме него полно достойных людей, что Леониду Аркадьевичу есть, из кого выбирать, да еще народ должен поддержать. И неизвестно, поддержит ли.

— Не-а, не минет, — сказал Евгений Львович. — Ну, и хорошо. Поработаю с Александром Анатольевичем с большим удовольствием.

Я подошел к окну. Двор внизу был гораздо больше, чем на «F», тоже раз в десять. Там росло несколько деревьев, стояло штук пять лавочек и были дорожки мини-гольфа. Не такие изощренные, как в больнице, и не так красиво оформленные, но поиграть можно. Но никто не играл. Во дворе был только один человек, и он сидел на лавочке.

— Почти никто не гуляет, — проговорил я, — Мне показалось, что в этом блоке много народа. Судя, по числу камер.

— Комнат, — поправил Ройтман. — Да, много. Примерно половина клиентов Антикоррупционного комитета при Прокуратуре попадают на «А». Причем, большинство на «А3».

— А вторая половина?

— На «Е».

— А в чем разница?

— Здесь, на «А3», финансовые махинации, мошенничества, взяткодатели. А вот те, кто брал взятки — на «Е».

— Должностное преступление?

— Конечно.

— «Е» более тяжелый блок, чем «А»? Взять хуже, чем дать?

— Естественно. Особенно за нарушение закона. За исполнение — не так страшно. Можно всего лишь на «Е2» загреметь. А тот, кто дает, иногда вынужден это делать. Хотя, если было явное вымогательство, тот, кто взял, у нас будет гостить на «Е4», а тот, кто дал, получит отрицательное ПЗ и домой поедет.