Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ) - Точильникова Наталья Львовна

— Я слышал, что вы даже в больницу не могли человека перевести, — сказал Старицын.

— Было такое. Мы говорим: «Психокоррекция — большая нагрузка на организм. Больному человеку ее делать нельзя. Его надо подлечить». В Центре больница есть, но не универсальная. С не очень серьезными проблемами справиться можно, а если у пациента моды диагностировали, например, рак или кардиологические проблемы, с которыми они не могут справиться без оперативного вмешательства, человека надо переводить в соответствующую городскую клинику. Вот с этим были проблемы! Мы забастовки устраивали. Не будем работать, пока человеку не окажут медицинскую помощь — и все. И писали Анастасии Павловне. Это была такая палочка-выручалочка. То, что у нас никто не умер, во многом ее заслуга.

— При Страдине, правда, стало хуже, — заметил Старицын.

— Страдин занял совершенно отвратительную лицемерную позицию, — сказал Ройтман. — Дескать, Психологические Центры у нас независимы, и он не вмешивается в их работу. От кого независимы? От императора, да? Центр возглавлял офицер тюремного управления. Тюремное управление подчинялось министерству юстиции, а министерство юстиции подчинялось императору.

— Я слышал, что Леонид Аркадьевич тоже говорит, что Центры независимы, — заметил я.

— Хазаровский правду говорит, — сказал Ройтман. — Теперь да. Мы теперь, слава богу, к тюремному ведомству не имеем никакого отношения. Теперь здесь я с коллегами все решаю. Для того чтобы перевести человека в больницу или отпустить домой по семейным обстоятельствам теперь нужна максимум моя виза, если это блоки «D», «Е» и «F», а в легких блоках — только разрешение психолога, который с ним работает. Никому в голову не придет к Хазаровскому с этим бегать. Но если мы сделаем что-то явно не то, у Леонида Аркадьевича есть право вмешаться. Правда, он им пока не пользовался. Ну, и в суд можно обратиться, если мы вдруг кого-то будем держать до скончания века или наоборот выпустим слишком быстро.

— А на субботу и воскресенье отпускают? — спросил я.

— В конце курса, — кивнул Евгений Львович. — Если есть куда. Но не каждую неделю. И если блок не тяжелый. Потом на реабилитацию отправляем. Из легких блоков в ОПЦ, из «D», «Е» и «F» — в Реабилитационный Центр. На остров Сосновый, например, куда мы очень хотели отправить Анри, но нам не дали, к сожалению.

— Получается, что «С» — легкий блок? — спросил я.

— Относительно, — сказал Ройтман. — Насильственный, конечно. Начиная с «С3» — убийство. Как правило, бытовое. И до «С5». В последнем случае уже может быть убийство заранее спланированное, а не, например, в драке, или в ссоре. Но без отягчающих обстоятельств. С чем-то более серьезным, обычно, на «D» попадают. Но ничто не догма. Я помню случаи, когда с «С5» на Сосновый отправляли. Если психолог решит, что в данном случае лучше отправить на Сосновый — отправят на Сосновый. Или блок «Е», который считается тяжелым, поскольку должностные и государственные преступления. Но фальсификация итогов выборов, например, или фальсификация результатов голосования на Народном Собрании — это тоже «Е». Не посылать же с этим на Сосновый! В ОПЦ. На ОПЦ, если вы обратили внимание, Артур, только блока «F» нет. Есть даже «D», поскольку, например, если статья «бандитизм», но человек на шухере стоял, никто его в ПЦ не отправит. В Открытый Центр, естественно.

— Я читал, что мсье Вальдо хотел на «Е», — заметил Старицын.

— Да, они с Камиллой долго пытались добиться перевода. В этом была своя правда. Большинство его составов довольно четко проходило по «Е5»: терроризм, организация повстанческой армии, вооруженная борьба против законной власти. Но блок «F» у нас не называется «Серийные убийства». Он называется «Преступления исключительной тяжести». Хотя де факто, да, туда попадают в основном серийные убийцы. Конечно, Анри не хотелось сидеть в такой компании. По степени суровости «Е5» не многим легче «F5», так что мотив облегчить себе жизнь у Анри, если и присутствовал, то в очень небольшой степени. Ему не хотелось позора. Им с Камиллой отказали, поскольку трудно поспорить с тем, что преступление Анри «исключительной тяжести». И я очень рад, что отказали, и Анри остался на «F5», он там быстрее понял, что натворил. И глубже.

— Он что не понимал? — спросил я.

— Не осознавал, скажем так, — уточнил Ройтман. — Что он сделал сам? Только два действия: приказал заминировать корабль и дал команду с кольца, чтобы «Анастасия» подставилась под залп с императорского линкора. Все! В результате погибло триста человек. Но он их даже не видел: ни до, ни после. Он был эмоционально далек от результата собственных действий. Так что спокойно считал их успешной военной операцией. Успешной, Артур! Он же своей цели добился: смог уйти и увести свой флот. А потом от него начали уходить люди, твоя мама, несколько соратников, рядовые бойцы. И тессианская пресса перестала петь ему дифирамбы. Знаете, какие были публикации? До сих пор помню один заголовок: «Тот, кого мы считали героем, оказался отвратительным убийцей». И тогда он понял, что совершил ошибку. Нет, не преступление еще — только ошибку. Выиграл битву и проиграл войну.

Сейчас много говорят о том, что он сражался до конца, пока, наконец, его не захватили императорские войска. Да сдался он! Если бы не это, он мог бы еще годами бедокурить — партизанить с кучкой верных людей, которые с ним остались, несмотря ни на что. Но это было для него слишком мелко. Он хотел исправить ситуацию. Верно, в общем, все рассчитал. Дело резонансное, а значит, он получал трибуну. Получил, все красиво рассказал, попросил прощения у родственников жертв, приобрел сторонников.

Потом он рассчитывал на казнь, которая бы его очистила: сделала жертвой из преступника. Но тут он просчитался. Если бы его тогда казнили, тессианцы бы уже не помнили, что он убийца трехсот человек, он бы снова стал героем, и его портреты висели бы не только в университетских кампусах. Анастасия Павловна, думаю, и это поняла. Гораздо разумнее и поучительнее было поместить его в блок для маньяков и сделать психокоррекцию.

— И небо не упало на землю от несоблюдения закона талиона, — заметил Старицын.

— Здесь было бы сложно его соблюсти, — сказал Ройтман. — Разве что квалифицированное что-нибудь. Скажем, разрезать на триста кусочков. Он психокоррекцию, кстати, примерно так и воспринимал. Судя по реакции. Триста катетеров мы, правда, на него не извели, но тридцать — точно.

— Вот и стало понятно происхождение «запоротых» вен, — сказал Олег Яковлевич.

— Ну, да, — кивнул Ройтман. — Иглы тонкие, конечно. Мы же кровь не переливаем, нам не нужна большая скорость инфузии. Но игла размягчается от температуры, перестает быть острой, превращается в тонкую трубочку и фиксируется к стенке вены с помощью нановолокон. Словно врастает. Кстати поэтому с таким катетером даже в речке купаться можно — инфекция не пройдет. Фиксацией психолог может управлять со своего кольца, отменить, например, если надо снять катетер. А вот если его содрать без отмены фиксации можно, конечно, нанести себе некоторую рану. Если делать это регулярно — можно и вены запороть.

— М-да, — сказал Старицын. — Вообще-то это очень больно сдирать катетер без отмены фиксации.

— Ну, так Анри у нас воин, и не из последних, — усмехнулся Ройтман. — Так что проявлял изрядный героизм. Я ему говорил: «Анри, может, хватит? Зачем вы себя мучаете? Выдумали для себя пытку. Психокоррекция по сравнению с тем, что вы делаете, — это совершенно не больно и не страшно». Он: «Евгений Львович, не говорите со мной, как с ребенком, вы прекрасно понимаете, что страх и боль тут не при чем». «Понимаю, — говорил я. — Конечно, понимаю. Но мы все равно проведем курс, даже если придется менять по два катетера в день». «А я все равно буду вам мешать, — говорил он. — Знаю, что бессмысленно. Но это не причина не бороться. Моя война против Кратоса была не менее безнадежной». Так что пришлось нам сделать ПДП. Так что краски он все равно сгустил про запоротые вены. Не довели мы до этого. Точнее он не успел их запороть окончательно.