Minor Ursa - Реализаты (СИ)
— Боитесь засунуть палец туда, куда хотите засунуть руку? — сказала Ая, отпуская Бенжи и оборачиваясь на происходящую у "Кондора" суматоху. — Бросьте. Эта братва из Глобал Ньюс ещё устанет от освещения личной жизни реализатов. Да и что она собирается снимать? Входа на этот галиён всё равно нет.
33. 2330 год. Мэтт
Мэтту в очередной раз было тоскливо и ужасно одиноко.
Земля больше не восхищала его. Масштабные декорации, которыми она его когда-то встретила, больше не восполняли ту пустоту, которая выгорела этим летом где-то у него глубоко внутри.
Его личные смыслы — взлелеянные на Альфе чудесной сестрой и привезённые оттуда — здесь, на многолюдной Земле, благополучно рухнули, а место под общественные в его душе попросту не было выделено.
Ещё случались светлые дни: когда голубое небо или кучевые облака приносили ему радость, но радость эта была недолгой, а сами моменты — всё реже и реже. Всё чаще и чаще он очень хотел обратно домой — туда, где по берегам Низины большими зелёными гусеницами ползали живые дома, где Земля была не густонаселённой и шумной, а далёкой и круглой, и где на чёрном небе и днём, и ночью были видны звёзды.
Сказать, что он скучал по чудесам, — это не сказать ничего. Нет, он, конечно, скучал: и по дому, и по забегавшим по утрам за сладкой кашей лемурам, и по сотканным из тумана чудовищам, но угнетало его вовсе это: он просто хотел быть реализатом. Сам. Хотел и не мог.
Третий день Глобал Ньюс практически в режиме нон-стоп гнали и гнали с Луны одни и те же картинки: титановый карьер Карлини, белый корабль и маленького голубоглазого мальчика в окружении хмурых военных.
Мэтта, выросшего среди реализатов, не впечатляли ни масштабы происходящего, ни чужаки в целом, ни их юный делегат, способный проходить сквозь стены и говорить на основных земных языках, как на родном, в частности.
Двумя днями ранее, вечером, когда родители устроились в гостиной перед головизором, наблюдая за находящейся на Луне сестрой, он внезапно остро и бесповоротно понял, что в эти дни лишился чего-то очень и очень важного.
Ая, не сводящая завороженных глаз с того, как Бенжи играет с чужим белокурым ребёнком, вызвала у него целую гамму противоречивых эмоций: предательство, которое он усмотрел во влюблённом взгляде сестры, грянуло для него настоящим откровением, он понял, что это ревность, что сам он одинок и что детство его закончилось.
А на следующее утро снова пошёл дождь.
Было позднее утро субботы. К этому времени дождь за окном уже второй день тарахтел и тарахтел по мокрым, раскисшим крышам.
Воздух был таким влажным, что Прага казалась Мэтту каким-то древним, затонувшим городом, а сам он себе — тоскливой заблудившейся рыбой.
Мокрый дрозд сидел, нахохлившись, на улице, на фонарном столбе и ни в какую не хотел возвращаться в дом. Мысли, бродившие в его маленькой чёрной голове, в отсутствие Лукаша были полны смутных лесных голосов и серых неясных теней.
Когда за чугунной оградой, вдалеке, опустился бело-голубой правительственный флаер, и сквозь дождь показались четыре размытых силуэта, Мэтт скорее угадал, чем узнал среди них и Бенжи, и сестру, и мальчика, — и сердце его упало.
— Боже мой! Ая! — из гостиной всплеснула руками мать и застыла на пороге, молча, зажав ладонями рот.
— Ой, мам, только, пожалуйста, давай без трагедий, — сказала Ая.
Она раздела Данека и помогла повесить ему на вешалку дождевик.
— Погода у вас тут замечательная. Намного приятнее, чем там, на Луне. Правда, Бенжи?
— Ано, самозреймне![16] — неожиданно басом выдал Бенжи.
Он всё ещё походил на себя прежнего — терракотовое лицо, тонкие серебристые ручки, полный привод и множество точек свобод, — но что-то в его облике почти неуловимо изменилось, сделав его одновременно и обаятельнее, и человечнее.
Он взял из рук у Аи зонтик, поставил его в угол, жеманно прижал к груди руку в полупоклоне, адресуя его Аиной матери, и медленно побрёл в гостиную, разглядывая по дороге висящие на стенах холла акватинты. Драматическое содержание изображенных на них форм его волновало мало, но нюансы фактурного насыщения и глубина протравливания тональных плоскостей были очень даже ничего.
В прихожей остались Мэтт с родителями, Ая, мальчик, и сопровождавший их человек с какими-то странными длинными чемоданами и камерами.
— Агой, Прага! — сказал Данек и протянул Мэтту правую ладонь.
— Агой, — угрюмо согласился тот, глядя не на него, а на сестру, и демонстративно не замечая протянутой руки. — А Лукаш где?
— Официально это выглядит, как обмен делегациями, — пожала плечами Ая. — Там, на Луне, он был единственным, кто подошёл.
Небо, несмотря на утро, было тяжёлым и таким плотным, что в гостиной включили свет. А, может, его бы и так включили, — тонкостей, связанных с особенностями голосъёмки, Мэтт не знал.
— Честно говоря, я не заметил особой разницы, — полчаса спустя говорил в висящую посреди холла камеру Бенжи.
Голос у андроида был очень красивым — низким и бархатным, и гость внимал этому голосу, украдкой кидая взгляды то на Аю, то на сидящего напротив неё малыша.
Чужой мальчик, забравшийся с ногами в большое кожаное кресло, выглядел вполне обычным, земным ребёнком.
— Конечно, что те, что другие, кардинально отличаются от людей. И, конечно, что те, что другие далеко обогнали нас, машин, и в плане видения ситуации, и в плане контроля над ней. Но они очень сильно похожи друг на друга. Я думаю, что всё, что в данной ситуации может сделать человечество, это просто смотреть.
— А учиться? — удивился гость.
— Учиться невозможно, потому что учиться здесь человечеству нечем. Примерно так, как машине нечем учиться испытывать усталость.
Мэтт сидел, смотрел на сестру и мысленно соглашался с Бенжи.
Да, думал он, человек, захотевший понять реализата, стал бы похож на улитку, считающую, что она осилит теорию поля, если проползет по каждой странице учебника. Выходило смешно, убого и бессмысленно одновременно.
— Я думаю, вопрос о разнице скорее политический.
Ая разжала лежащие на коленках кулачки, и по её ладошкам заскользили, сбегая на пол, крохотные голубые искры.
— А политика эта уходит своими корнями в страхи.
— Но миллиарды лет страхи помогали живому выжить, — развёл руками гость. — Да, люди боятся, но страх их, в принципе, обоснован…
34. 2330 год. Лукаш
Божемой, божемой, божемой, подумал Лукаш, сидя с закрытыми глазами на полу у бесконечной белой стены, что такого неправильного я сделал в прошлом, что теперь должен уравновесить это тем, что происходит сейчас?
Ты боишься, молча удивилось сидящее рядом с ним существо, дыши, дыши, ты просто не любишь играть, странно, что они оставили именно тебя.
Да, согласился Лукаш, послушно выдыхая пряный запах хвои, боюсь.
Существо подобрало лежащие на полу жёлтые лапки, обошло вокруг человека, легко встряхнулось, как встряхивается мокрый щенок, и на колени перед Лукашем опустилась юная копия Элишки.
— Ну, же, Лукаш, — сказала она, обнимая ручками его седую голову. — Разве кто-нибудь хочет тебя обидеть?
— Мы, люди, слеплены эволюцией так, что умеем грызть себя изнутри.
— Вы не люди, — покачала головой девушка. — Что тебя мучает?
— Возможность и невозможность.
Лукаш открыл глаза, и во взгляде его было столько боли, что существо отпрянуло в ужасе.
Покажи мне твои возможности, молча сказало оно, когда волнение его улеглось, а если можешь, то и невозможность тоже.
Лукаш слегка двинул рукой, и реальность покорно дрогнула, отвечая: мигнула в полусекундном перебое электричества Земля, где-то далеко, в Праге, переглянулись, думая каждый о своём, девочка-реализат и андроид Бенжи, вздрогнули хором братья DII, широкой касаточьей мордой ухмыльнулся на Альфе плывущий под водой Роберт.
Ясно, серьёзно кивнуло сидящее перед Лукашем существо, а невозможность?
— А невозможность? — горько усмехнулся Лукаш. — Смотри.
Он дотронулся до сидящего напротив существа рукой — уже не своей, а жёлтой и длиннопалой, — и от руки этой вверх по нему покатилась волна изменения.
— Смотри на меня, — несколько секунд спустя сказало жёлтое существо сидящей напротив него девушке. Одежда Лукаша висела на нём большим ненужным мешком. — Кто я?
— Ффолл Хоффолл… — выдохнула та.
— Нет, — покачал большеглазой головой Лукаш. — Нет. И даже общая память не сделает меня им. И любовь твоя не сделает.
— Не сделает…
— Это и есть невозможность.
Да, молча согласилась девушка, это и есть невозможность.
— Но мы, морфы, не огорчаемся из-за невозможности, — сказала она вслух.
Голос её был лёгок и беспечален.
— Безнадёжное желание того, чего невозможно достигнуть, нам почти не знакомо. Может быть, потому, что со времён, когда морфы пробудились и стали морфами, прошёл не один миллион лет. Ты, похожий душой на нас, ты любишь слушать чужие песни?
