Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге
…Остановились в Европейской, — очень хорошо и даже роскошно. Я съездил выкупаться, по дороге заехал на телеграф и послал телеграммы… обедали мы у себя. Вечером ездили в коляске на острова. Погода была довольно скверная и моросило.
…Сегодня погода отвратительная. Тем не менее мы с женой вечером поедем в Каменноостровский театр, а завтра хочу отправиться в Павловск».
В Павловске на даче жили Илья Петрович с Елизаветой Михайловной. Чайковскому приходилось все время притворяться, играть роль счастливого молодожена.
13 июля Петр Ильич снова сообщал брату: «Толичка, вчера был, может быть, самый тяжелый день из всех, протекших с 6 июля. Утром мне казалось, что моя жизнь навсегда разбита, и на меня нашел припадок отчаяния.
…Кризис был ужасный, ужасный, ужасный, если бы не моя любовь к тебе и другим близким, поддерживавшая меня среди невыносимых душевных мук, то могло бы кончиться плохо, т. е. болезнью или сумасшествием».
П. И. Чайковский с женой.
Вернувшись в Москву, Петр Ильич уехал один в Каменку. Но осенью снова надо было приступать к занятиям в консерватории. Чайковским овладело отчаяние, усилилась жажда свободы и возможности творить. Без этого он не представлял своей жизни. В те дни Петр Ильич был близок к самоубийству. Он написал Анатолию, вернувшемуся к этому времени в Петербург, чтобы тот срочно вызвал его телеграммой от имени Направника.
Состояние, в котором находился Петр Ильич, когда он выехал в Петербург, было близким к безумию. Анатолий, встретивший брата на платформе Николаевского вокзала, был испуган его видом, так он изменился. Остановились на Садовой улице в гостинице «Дагмара». Здесь у Петра Ильича, едва он успел войти в номер, сделался сильнейший нервный припадок, после которого он в беспамятстве пролежал около двух суток. Как только Петр Ильич немного оправился, Анатолий увез брата за границу. Перед отъездом Петр Ильич писал брату Модесту: «Модя! Я прихожу наконец в себя и возвращаюсь к жизни… Много пока не распространяюсь; я еще не настолько спокоен, чтобы написать целое письмо. Мне очень, очень горько, что не дождусь тебя здесь. Но ждать более нет сил, нужно поскорее уехать и вдали осмотреться и одуматься».
Чайковский чувствует, что надо бежать немедленно.
Окончен и московский период, начинается время странствований, переездов из города в город.
Годы странствий и исканий
Какое счастье быть властелином своего времени, принадлежать самому себе…
П. Чайковский
Уехав далеко от места, где он так страдал, Чайковский стал понемногу приходить в себя.
Анатолию надо было возвращаться в Петербург, и вместо него приехал к брату Модест.
В декабре 1877 года Петр Ильич писал Анатолию: «…и к чему на меня нашло сумасшествие, к чему случилась вся эта пошлая трагикомедия!»
И в 1878 году — ему же:
«Тот человек, который в мае задумал жениться на Антонине Ивановне, в июне, как ни в чем не бывало, написал целую оперу, в июле женился, в сентябре убежал от жены… — был не я, а другой Петр Ильич, от которого теперь осталась одна мизантропия, которая, впрочем, вряд ли когда‑нибудь пройдет».
Чуть оправившись, Чайковский снова принялся за свое самое любимое в то время детище, за оперу «Евгений Онегин», начатую им еще на родине. В середине мая 1877 года ему была случайно подсказана певицей Е. А. Лавровской мысль взять этот сюжет для оперы. Мысль эта в первый момент показалась «дикой», но не прошло и суток, как он оказался весь в ее власти.
Он создавал бессмертную свою оперу, не думая ни о будущности своего создания, ни о личных заботах. Он творил, потому что не мог не передать в музыке пушкинские строки, внезапно захватившие его своей прелестью.
Прерванная из‑за женитьбы, а потом из‑за болезни работа над оперой возобновилась на чужбине. В конце января 1878 года «Евгений Онегин» был завершен.
Жажда творить овладела композитором с удивительной силой. Примерно в это же время была закончена Четвертая симфония, написан Скрипичный концерт, Большая соната для фортепиано.
Казалось, тяжелый душевный кризис обновил творческие устремления Чайковского.
Композитор был далеко, а музыка его жила и звучала в Петербурге.
Весной 1878 года, в отсутствие Чайковского, в Петербурге Николай Григорьевич Рубинштейн с успехом исполнил его Ь–мольный концерт — тот самый, который так не понравился ему четыре года назад.
Об этом С. И. Танеев писал Чайковскому:
«Он (Ник. Григорьевич) играл удивительно хорошо. Ваш концерт прошел с большим успехом… Проходя по зале, слушал, что в публике хвалили ваш концерт. Кюи говорит, что ни одно ваше сочинение ему так не нравится… «не особенно глубоко, но свежесть вдохновения необычайная». Ларошу концерт с каждым разом все больше и больше нравится».
П. И. Чайковский. 1881 г.
За пять дней перед этим играли в Петербурге впервые симфоническую фантазию «Франческа да Римини», созданную в сентябре — октябре 1876 года. «Публика была в восторге; вызывали Направника множество раз, поднесли ему корзину с букетами, которые он разбросал оркестру».
После долгого, почти годового отсутствия Чайковский вернулся наконец в Петербург. Была осень. Та самая осень, когда после окончания русско–турецкой войны возвращались на родину измученные солдаты. Та осень, о которой писал Александр Блок:
Уж осень семьдесят восьмуюДотягивает старый век.В Европе спорится работа,А здесь — по–прежнему в болотоГлядит унылая заря…
«Петербург производит в настоящее время самое давящее, тоскливое действие на душу, — взволнованно писал Чайковский. — Во–первых, погода ужасная, туман, бесконечный дождь, сырость. Во–вторых, встречаемые на каждом шагу казачьи разъезды, напоминающие осадное положение; в–третьих, возвращающиеся после позорного мира войска, — все это раздражает и наводит тоску. Мы переживаем ужасное время, и когда начинаешь вдумываться в происходящее, то страшно делается. С одной стороны, совершенно оторопевшее правительство, до того потерявшееся, что Аксаков ссылается за смелое, правдивое слово; с другой стороны—-несчастная сумасшедшая молодежь, целыми тысячами без суда ссылаемая туда, куда ворон костей не заносил, а среди этих двух крайностей равнодушная ко всему, погрязшая в эгоистические интересы масса, без всякого протеста смотрящая на то и на другое…» И дальше: «…про меня часто пишут в газетах, про меня говорят, а я более чем кто‑либо охвачен страхом публичности. Мне все хочется от кого‑то и куда-то спрятаться, убежать… я решительно не могу ни с кем из посторонних видеться и встречаться без душевного терзания, а так как в Петербурге масса людей, меня знающих, то, чтобы избегать встреч, я днем скрываюсь, а вечером решительно избегаю публичных сборищ… счастье тому, кто может скрываться от созерцания этой грустной картины в мире искусства. К сожалению, в настоящую минуту я не имею возможности посредством работы забыться и скрыться. Несмотря на общество брата, отца, мне здесь невесело, непривольно, грустно».
Беспокойное состояние Чайковского усугублялось тем, что предстояла встреча с отцом, а она, после всего пережитого, очень тревожила Петра Ильича и смущала его.
Илья Петрович жил еще на даче в Павловске. Братья поехали прежде всего к нему. Об этом Петр Ильич писал 4 сентября 1878 года Модесту:
«В день приезда, в субботу, мы ездили с Толей в Павловск и нашли папочку здоровым и веселым. Были слезы при встрече. В первый раз в жизни я испытывал неловкое ощущение от папиного общества. Это происходит вследствие умалчивания ему о моих прошлогодних катастрофах… Вечером мы были на музыке. Сегодня обед у Палкина (ресторан в Петербурге на Невском, где теперь кинотеатр «Титан». — Л. К.) с папой и Елизаветой Михайловной, которые переезжают в город. (В то время Илья Петрович жил еще в доме на углу Канонерской и Могилевской улиц. — Л. К.). Третьего дня был в институте у Анны (племянница Петра Ильича, дочь его сестры. — Л. К.), которую нашел прелестной, очень хорошенькой институткой».
Казалось, теперь наступил тот период в жизни Чайковского, когда он может спокойно начать заниматься творчеством, и только им.
Однако что‑то как будто надломилось в нем, время от времени его начинала угнетать жизнь в столице, где особенно отчетливо проявлялись жестокие стороны самодержавия.
Многие представители русской интеллигенции того времени чувствовали всей душой неладное и тяжкое, что творилось кругом, и не понимали причин этого. Почти в то же время и с таким же настроением писал художник Крамской: «Ужасное время. Точь–в-точь в запертой комнате, в глухую ночь, в кромешной тьме сидят люди, и только время от времени кто‑то в кого‑то выстрелил, кто-то кого‑то «зарезал», но кто, кого, за что? —никто не знает…»
