Андрей Хуснутдинов - Данайцы
– Кровь, – сказал я ему.
Не сразу, но как будто голос мой достигал его с большого расстояния, он накрыл порез ладонью, указал свободной рукой, в какую сторону следует ехать, и коротко пояснил:
– В тир.
Уточнять, куда это и что это, я не стал. Ехать пришлось через весь аэродром. Кругом была пасмурная голая степь, бетонка сузилась до того, что несколько раз я слетал с нее в грязь, пока наконец с левой руки не пробежали раздавленные темнотой и дождем огоньки какого-то поселочка и мы не выскочили на обширную асфальтированную площадку. Одной стороной площадка обваливалась в траншею с бетонированным бруствером, другие были обозначены металлическими щитами с восклицательными знаками и марширующими фигурами. Посреди площадки, с вывернутыми до упора передними колесами стояла караульная машина – что грузовик пуст, сразу было ясно по гремящему на ветру брезентовому чехлу кузова и откинутому заднему борту. Несмотря на дождь, в воздухе держался сильный запах бензина. Ксанф выпрыгнул из машины.
– Приехали.
Я зачем-то стал выбираться с его стороны и чуть не упал. К мокрому, размеченному белой краской асфальту липли обрывки газет и жухлая листва.
По искрошившимся бетонным ступенькам мы спустились в ров, который уже через несколько шагов уходил под землю и расширялся выстеленным кафелем коридором. Скверные, забранные решеткой лампочки не столько освещали, сколько затеняли путь – грязь и легкие выбоины в полу казались глубокими ямами. Левая стена была глухой, в правой через каждые пять-шесть метров выныривали черные, дышащие зловонием дверные проемы. У меня открывался нервный озноб, я начинал задыхаться, то и дело спотыкался, спрашивал, куда мы идем, и, чтобы не отстать от Ксанфа, был вынужден перейти на трусцу. Затем, окончательно струсив, я пытался что-то втолковать своему проводнику, а он отмахивался локтем и огрызался. В конце концов, резко обернувшись, он припер меня автоматом к стене, пристально взглянул мне куда-то в середину подбородка и сказал тихим задушенным голосом: «Заткнись». Я растерянно кивнул. Ксанф опустил автомат, и мы продолжили путь. Коридору не было конца. Помимо того что стены раздавались вширь, чувствовалось, что пол идет по нисходящей и воздух ощутимо плотнеет и сушится. Впрочем, вскоре все это уже было неважно для меня: перед моим взором встал пустой грузовик с гремящим брезентом, и я понял, что, прежде чем оказаться под землей, успел заметить нечто ужасное, свисавшее через откинутый задний борт его.
В таком полусознательном состоянии я и перешагнул вслед за Ксанфом порог помещения, которым заключался коридор.
С трудом могу описать это помещение: нечто среднее между командным пунктом и лабиринтом. Навстречу нам бросился полковник-генерал, но взглянул он не столько на нас, сколько на дверь за нашими спинами – очевидно, ожидая прихода кого-то другого. В его воспаленных глазах смешались досада и гнев. В одной руке у него была рация, в другой пистолет. Ударив рацией по стене, он пошел обратно в задымленный зал, полный вооруженных и до крайности возбужденных солдат. Ксанф тотчас устремился в эту толпу, дружно и приветственно вздрогнувшую, прежде чем поглотить его. Я остался у порога. Разило потом и табаком. Полковник что-то кричал, ему отвечали невнятным многоголосым матом. Меня начинало подташнивать, я хотел идти обратно в коридор, но дверь не отпиралась. Тогда я зашел в смежную задымленному залу комнатку и стоял, прислонившись к холодной бетонной стене. На мою удачу, здесь оказался умывальник. Я ополоснул лицо ржавой водой. Раковина в нескольких местах была пробита пулями, под ней цвела обширная лужа. Над краном кто-то приклеил мишень с разорванным «яблочком».
Отдав в потолок и стены, в задымленном зале прогремел сдвоенный выстрел, послышался шум борьбы и надрывный возглас Ксанфа. Я выглянул из комнатки и увидел, как Ксанф автоматом оттирает от сослуживцев полковника, а тот, оглушенный, припав на колено, что-то нащупывает на полу. В заключение сумбурной борьбы Ксанф втащил полковника в комнатку и усадил в лужу под умывальником. Затем раскрасневшееся потное лицо часового возникло передо мной.
– Вот что, космонавт, – зашептал он, шумно и жарко дыша, – сейчас ты выйдешь и скажешь ребятам, что согласен вывести к ним ее… Понял? А потом я вас вытащу. Обоих… Понял?
Я растерянно молчал.
– Понял? – нетерпеливо повторил Ксанф.
– Хорошо. Понял.
Так, подталкиваемый в спину, я вышел в задымленный зал и обратился к галдевшей толпе солдат: «Хорошо, ребята…» По-моему, меня никто не услышал. Но, видимо, этого оказалось достаточно, и Ксанф, вытолкав меня обратно, усадил рядом с полковником.
У полковника было разбито лицо и порван китель.
– Размазня, – сказал он мне, вытирая кровь. – Мизинца ее не стоишь… и чтобы так она… о тебе…
– Вы о чем? – спросил я.
– Ты знаешь, о чем.
– Понятия не имею.
Вместо ответа он полез в карман и сунул мне в лицо мятый листок с подтаявшей гербовой печатью. Я только успел прочесть, что это постановление о моем аресте – полковник быстро забрал бумажку, но, вместо того чтобы спрятать снова в карман, стал промокать ею кровь.
– И это вы? – спросил я. – Вы приехали с этим?
– Да ты еще и дурак… каких мало.
Взявшись за край умывальника, он поднялся, пустил воду и стал умываться. Скомканное постановление о моем аресте билось в луже под струями розовой воды из простреленной раковины.
Я сказал:
– А знаете, отчего она так заботится обо мне? Да и о вас тоже?
Отфыркиваясь, полковник сделал вид, что не слышит меня.
– …Я – это ее фон, на котором она такая принцесса, ее походная декорация, – продолжал я. – Как и вы. Поэтому вы так ненавидите меня. Да, я тряпка и размазня. Как вам будет угодно. Но вы посмотрите на себя – что она с вами сделала. Смотрите. И что такое эта раковина, этот бункер? А я вам скажу: это все – она. Она и ваша энергия, которая на поверку то же мое безволие. Но безволие деятельное. И если вы думаете, что можете испугать меня арестом, то вы пугаете себя, а не меня. Как только арестуют меня, исчезнет декорация и исчезнет принцесса. И в том числе исчезнете вы, полковник, или как вас там…
Полковник уперся руками в дно раковины. Из крана с треском хлестала вода. Я сидел, сжав кулаки. Полковник вдруг опустился передо мной на корточки, и я увидел, как, спекшийся изломанной линией, дрожит его разбитый рот. Поочередно он ткнул пальцем в раковину и в сторону задымленного зала:
– А ты знаешь, что я и спасаю тебя от ареста, идиот?
– Ну, да, – усмехнулся я.
Полковник не успел ничего сказать – в комнатку влетел Ксанф, подхватил меня под руку и повел через задымленный зал. Я почему-то решил, что сейчас увижу Юлию, но подумал и то, что не могу явиться перед ней вот так, ничем не ответив полковнику.
– Погоди, – сказал я Ксанфу и вернулся в комнатку.
Полковник стоял лицом к стене и давил в нее ладонями.
– Да и зачем, зачем вам все это – вы знаете?! – стал кричать я ему с порога. – Спасатель! Что она наговорила вам? Что она тот клад, ради которого стоит жить в яме?! Да она просто пользуется вами, как отмычкой! И вы уже так верите ей, что спасаете – меня! Меня, которого ненавидите, как мало кого! А знаете, что будет после спасения? А та простая вещь, что вас выбросят, как самую настоящую отмычку! И поэтому добрый совет вам: спасайтесь сами. Или занимайте мое место в экипаже. В ином качестве ее вы и не можете интересовать! Так-то!..
Кричал я все это, будучи уверен в том, что за моей спиной стоит Ксанф, что он не только слышит меня, но и сочувствует мне.
Ничуть не бывало – за моей спиной не оказалось вообще никого, а поразительней всего явилось то, что задымленный зал, хотя и по-прежнему задымленный, был пуст. В это страшное мгновенье, струсив, я почему-то подумал о чертях, являющихся горьким пьяницам. То есть впервые в жизни представил чертей как о нечто близкое, готовое сию минуту открыться мне. Изготовившись к немыслимому озарению, к ужасу, к сказочному сундучку, который в этот раз обязательно откроется мне, я слишком поздно понял, куда меня несет. Я даже не сразу увидел, что прошел задымленный зал и стою, привалившись плечом к дверному косяку.
Мертвая женская нога в белом чулке и лакированной белой туфельке – вот что свешивалось через откинутый задний борт караульной машины. Вот чего я испугался настолько, что в ту же секунду сумел внушить себе, будто бы грузовик пуст.
События нескольких последующих минут – или часов? – слипаются в моем сознании душным комом, я зачастую путаюсь, когда начинаю вспоминать, какое из них предшествовало другому. Посреди же этого кома, как пузырек в хрустале, запекся роскошный гроб полированного дуба. На одной из боковин гроба я помню вмятины с оцарапанными краями и пятна мазута, но все эти «ссадины» (так я их называю про себя) с лихвой окупаются богатой отделкой из инкрустированного мельхиора, ажурными ножками и золоченой накладкой замочной скважины. Гроб открыт и стоит на грязном металлическом столе среди огромного, уходящего в темноту помещения с низким потолком. Крышка, которую я поначалу принимаю за трюмо, стоит тут же, прислоненная к стене. Человек с красным лицом, склонившись над гробом, что-то перебирает в нем лоснящимися руками. На человеке медицинские халат и шапочка. Из-под халата просвечивает мундир. Когда, переводя дыхание, человек поднимает руку, чтобы отереть пот со лба, я замечаю в его обрезиненной и окровавленной руке скальпель.
