Андрей Хуснутдинов - Данайцы
– Ты что, – испугался я. – Какой портфель?
– Собака! – продолжала кричать она. – Портфель! Библия!
Какая-то ледяная, мертвящая тоска стала охватывать меня. Нет, я сразу понял, о чем речь, но притом испугался чуть не до смерти: этой истории с портфелем и сатанистами было с лишком семь лет.
– Они… они… – задыхаясь, говорила Юлия, – сначала… что это… после драки в ресторане… а потом соседка рассказала… после армии он плохо слышал, повредил перепонки в какой-то генераторной… поэтому и взял собаку… и вот… его в парке избили… когда он гулял, он не знал, зачем к нему эти скоты… улыбался, а они издевались над ним… и когда он очнулся… то есть его собака вылизывала… он увидел, что она слепая, ей… эти… выкололи глаза… И вот… он потом пришел из ветеринарки… и там, в гостиной, снял люстру, и… – Голос ее истончался, она снова плакала… Сидела у гроба? Конечно. Но только ее заставили сесть. Гроб стоял четвертый день, тела не бальзамировали – думали, она приедет раньше и сразу будут похороны, а из одного угла уже текло, так что пришлось подставить таз с землей. Даже люстру не повесили, и собака была там же, с заклеенными глазами, тыкалась в ноги. Потом всю панихиду вытолкали, а ее заставляли поглядеть на него, хотели снять крышку, но этого она бы уже не вынесла, и они знали, что не вынесла бы, и они говорили, что точно такой таз будет стоять под моим гробом и под гробом полковника, если она и впредь хочет заниматься своими штучками. Ее называли детдомовской дурой и ей смеялись в лицо – кому, она понимает, кому она смеет ставить условия?
Обомлев, я молча таращился на нее.
Наитием страха и внезапной, какой-то припадочной злобы я совершенно ясно видел, что в этот раз она говорит правду. Но меня словно огрели дубиной. Я смотрел, как двигаются ее губы, я слышал ее голос и думал об одном: мириться с тем, что она говорит – невозможно, еще страшней. Господи, что же, все эти годы она спасала меня?
– Дура! – Я поднял к голове кулаки и держал их с таким видом, будто испытывал приступ боли. – Какая… дура!
***Год назад, в одну из показательных наших поездок – ту приснопамятную, – в какую-то очередную горячую точку, она так и заявила мне:
– Тебе постоянно нужен спасатель.
Мы жили на авиабазе в специально оборудованном транспортном самолете. День выдался тяжелый, стояла жара, мы посетили четыре гарнизона, а при возвращении на аэродром один из вертолетов конвоя был обстрелян.
Я пил пиво. Не знаю, отчего так была возбуждена Юлия – наверное, из-за этого обстрела. Говорить приходилось вполголоса: через тонкую перегородку начинались апартаменты руководства.
– Что? – переспросил я ее.
– Ты знаешь, о чем я говорю.
– Понятия не имею.
– Ты очень легкомысленно ко всему относишься.
– К чему именно?
– Господи, неужели так трудно соблюдать регламент?
– Ах, конечно, – кивнул я. – Регламент.
Она поджала губы.
– Что?
– То самое – ответы на вопросы из зала ты получаешь за час до самого представления.
– Это не представление.
– А что?
– Работа.
– А это, – я похлопал себя ладонью по лбу, – не проигрыватель! Что ты мне предлагаешь?
– Говори тише.
– Что – читать по бумажке? Изображать колики в животе?
– Ты хорошо устроился.
– Что?
– Если остришь, значит, ты хорошо устроился.
– Прямо лучше некуда… – Я открыл входной люк и спустился по трапу на бетонку.
Над огромным, как вокзальная крыша, крылом самолета, мерцали звезды. Безупречной ниткой гирлянды по горизонту пролегли сигнальные огни взлетной полосы. Заглядевшись вдаль, я вздрогнул и был вынужден попятиться, когда из темноты на меня надвинулась черная, показавшаяся плоской, будто мишень, фигура часового с блеснувшим за спиной штыком.
– Закурить не будет?
Тотчас запахло гуталином, машинной смазкой и кислым бельем.
– Не курю.
Фигура удрученно вздохнула и поклацала чем-то железным.
Неподалеку от самолета стояла будка нашего эксклюзивного клозета. Дувший с той стороны ветер нес немыслимые ароматы яблочного дезодоранта.
– Так, выходит, это ты у нас космонавт? – спросил часовой.
Я не ответил.
Где-то за горизонтом прокатился тяжелый гром разрыва.
– А то – жена твоя?
– Кто?
– Красивая…
За горизонтом опять ударило.
– Что? – опомнился я.
– …Моя рядом с ней что лошадь. – С зевком и хрустом в суставах солдат потянул перед собой руки и вдруг замер: – Слушай, дернуть не хочешь?
– Чего?
– Держи.
Он сбросил мне на руки свой липкий тяжелый автомат и побежал к носу стоявшего неподалеку истребителя. Послышалось громыханье упавшей металлической крышки и тихая ругань. Плеснула и зажурчала жидкость.
Я поднес автомат к лицу и зачем-то понюхал его. На мгновенье мне показалось, что я сошел не с трапа самолета, а спрыгнул с плывущего корабля: тут, в двух шагах от моей постели, начиналась другая вселенная.
Хихикая, часовой прибежал обратно. В бережно отведенной руке у него была фляжка в облитом и еще сочившемся брезентовом чехле.
– Живем!
– Что это? – сказал я.
– Султыга.
– Что?
– Спирт с водой. Эмульсьон!
– А когда у тебя смена?
– К черту, – отмахнулся служивый. – В карты просрал.
Мы присели у слоноподобной стойки шасси.
– Ксанф, – неожиданно сказал часовой.
– Что?
– Зовут меня так. – Он загоготал. – Мамуля с папулей пошутили… Будем!
Мы выпили. «Эмульсьон» оказался на удивление чистым продуктом. На закуску Ксанф предложил огрызок сухаря. Я отказался – в самолете были бутерброды с ветчиной. Впрочем, через минуту я все-таки грыз сухарь. Ксанф рассказывал какую-то невероятную историю изнасилования. Я что-то возражал ему. Автомат лежал у меня на коленях. Потом Ксанф отодрал от автомата штык-нож и побежал в наш эксклюзивный клозет. Теперь было ясно, кто так щедро поливает там дезодорантом. Я еще подумал о Юлии: неужели всякий раз ей приходится идти мимо солдата?
Из самолета, с генеральской половины, слышались приглушенные голоса и звон посуды. Ветер свежел, на звезды наползала туча.
Вернувшись, Ксанф продолжил свою историю, которая постепенно преображалась в рассказ о боевых действиях. Правда, сутью этого рассказа все равно оставалось изнасилование. Если в какой-нибудь деревне гвардейцы обнаруживали после боя молодую женщину, то делали следующее: объясняли ей, как обращаться с гранатой – выдергивать чеку, держать рычаг и так далее, – затем вручали гранату и предлагали бросить в какие-нибудь развалины. Девушка бросала гранату, гремел взрыв, после чего ей вручали сразу две, с выдернутыми чеками – она была вынуждена держать их, не разжимая пальцев, – уводили в дом и насиловали.
– Приеду домой, – говорил Ксанф, – всю процедуру со своей повторю. Когда знаешь, что в любой момент можешь клочьями по стенам… это… это…
– А те женщины, – перебил я, – они взрывали себя?
– Не-а. Ты что? Одной даже пальцы кололи, чтоб разжать. Так-то: сказки все у них про честь. Вот если б нож – да, пырнула бы, сто процентов. А так она что думает? – если б ее просто хотели… того, то и без гранат трахнули бы. А тут у нее мозги начинают говняться. Не знаю, конечно, что там у нее в башке, но в девяносто девяти процентах удовольствие – обоюдоострое.
– Да ты психолог.
– Не я. – Ксанф потряс пустой фляжкой. – Война, сволочь. Мы у ней пациенты.
– Ну да, – вздохнул я. – Молоточком по колену…
– По колену, – согласился Ксанф. – По колену, по голове, клочьями по стенам. Вся психология. – Он не спеша поднялся. – Пойду, еще налью.
В эту минуту, выпустив нестройный хор голосов, распахнулся люк генеральского отсека. В проеме на уровне порога возникла искаженная судорогой бледная рожа генерала по кличке Лёлик. Его мутило. Осовелыми глазами, как в пропасть, он поглядел в темноту, ахнул и, обернувшись, позвал кого-то шепотом. Рядом с ним всплыла физиономия генерала по кличке Болик и тоже стала всматриваться в темноту. Стоит сказать, что Лёлик и Болик были закадычные друзья и абсолютные антиподы. Лёлик – раздражительный малорослый склочник, помешанный на высоких каблуках и высоких фуражках, Болик – смешливый толстяк, боготворивший приятеля за его связи и кипучую энергию. В общем, уравнение с двумя неизвестными.
– Когда, – прошептал в ужасе Лёлик, глядя вниз, – мы успели взлететь?
– Точно, – выдохнул Болик, подаваясь назад.
– Хоть бы трап убрали, сволочи…
Высунувшись из люка по грудь, Лёлик длинно, страшным сусличьим фальцетом заорал в темноту. Болик с азартом вторил ему. Затем они отцепили трап и сбросили его на бетонку. Лёлик долго и театрально стонал, пока наконец не проблевался и Болик не задраил люк.
