Андрей Хуснутдинов - Данайцы
– Гуляют господа генералы… – В голосе Ксанфа было осуждение. Он долго и задумчиво глядел на люк, сплюнул и сообщил мне безразличным тоном воспоминания: – А старшого моего сегодня в цинк запаяли… Вы когда улетаете-то?
– Завтра.
– Вот и он, наверное, с вами.
– Зачем? – удивился я. – Кто?
Ксанф, не ответив, опять направился к истребителю.
Потом мы опять пили.
Чувствуя на губах привкус машинного масла, я говорил какую-то ничтожную, спесивую чушь. Ксанф, хихикая, вторил. Прежде чем Юлия окликнула меня из самолета, он три или четыре раза спрашивал о ней: как она? то есть как в смысле постели? и – возмутительное дело – предлагал какой-то договор.
В самолете все уже было вверх дном: дверь на нашу половину нараспашку, дым коромыслом, хохот, музыка, жирные пятна от раздавленной закуски на полу.
Вместе с Юлией мы оказались за столом с Профессором – упираясь одним локтем в раму иллюминатора, другим в тарелку с обглоданной рыбой, генерал обращался исключительно к моей жене. Меня удто не существовало. Какие-то пьяные сальные рыла предлагали Юлии потанцевать, на что она отвечала робкой улыбкой, при которой, однако, рыла почтительно вытягивались и бормотали извинения.
Несмотря на опухшее от выпитого лицо, Профессор говорил на удивление связно, можно сказать, захватывающе. Не уповая на точность пересказа (кроме одной фразы: «Раздевая женщину, мы всего лишь маскируем ее…»), я припоминаю его измышления в наиболее замечательных местах. Он обожал женщин. То есть он обожал всех женщин без исключения. В женщине, по его словам, мы всегда жаждем открытия чего-то забытого. Но в то же время боимся этого забытого. Женщина для нас – некий постоянно возобновляемый акт воспоминания, некая неоформленная отрасль археологии. Открытия наши микроскопичны и свалены беспорядочной кучей, которую мы не торопимся разбирать, однако стоит лишь подобраться к ней, как мы начинаем различать подмену: предлагалось-то нам искать философский камень, а в означенном месте мы находим пустую, выкопанную нами же – и, кажется, на прежних условиях – яму. Женщина, которая по сути служит нашим проводником на пути к счастью, так запутывает следы, что мы вынуждены обращаться к ней во второй и в десятый, и в тысячный раз. Но как утрачивает свой смысл слово, если повторять его без конца, так и тут, бывает, мы накоротко соединяемся с тем, с чем не научены общаться без посредства женщины. Разум наш, изувеченный борьбой и ревностью, бывает не готов к такому сюрпризу и, подобно калеке, у которого выбиты костыли, тянется к набившим оскомину фразам: любовь, страсть, etc. Видимо, это необходимый дефект зрения. Дефект в том смысле, что прямой солнечный свет слепит нас. И вот тогда возникает вопрос – женщина, ее тело, ее любовный экстаз – не является ли все это соблазном высшего света, который этим же от нас и заслонен? Почему мы идем лишь до половины пути? И чего ради эти литературные изыски при живописании гениталий? – … – иными словами, откуда выскакивает тут явная и несомненная атрибутика думающего органа?
По лицу Юлии я с трудом мог понять, как воспринимает она подобные провокации. Закусив консервированной рыбой, Профессор продолжал в том духе, что он не только впервые, то есть прямо тут, при нас, подступался к подобным рассуждениям, но и понимал, чего не хватало ему для этого прежде: он еще не был достаточно развращен. Потому что истинному разврату можно предаваться только с одной женщиной – с собственной женой. Бабники, волокиты и т. д. – все это лишь повесы, бессознательно бегущие истинного разврата. Потому что проще – и уж куда чище – лишь помечать целину, так сказать, высекать искры с поверхности, а не углубляться с головой в одной яме. Для того чтобы углубляться в одной яме, надо по крайней мере иметь карту недр, карту какого-нибудь сногсшибательного клада. А у кого есть такая карта? У того, кто любит? – Вытащив из тарелки локоть, Профессор уложил в нее ладонь, как будто готовился к произнесению клятвы:
– У того, кто любит, есть только его заблуждение, что он может обходиться без воздуха на глубине. И когда, расставаясь со своим заблуждением, он все-таки остается в яме, то он – предается разврату.
– Вы женаты? – спросил я.
– Обязательно, – ответил Профессор, облизав ладонь. – Сто процентов.
– Замолчи, – шепнула мне Юлия.
– Так – женаты? – повторил я.
– Нет. – Наливая себе вслепую водки, Профессор глядел куда-то поверх моего плеча. – Какая разница?
Юлия толкнула меня под столом ногой.
Обернувшись по направлению взгляда Профессора, я увидел Лёлика. Тот брел в нашу сторону. Из одежды на генерале были только кальсоны и генеральская фуражка. Рот его был плотно сжат, руки спрятаны за спиной. На сизом генеральском подбородке пузырилась желтая пена, к плечу пристал клок туалетной бумаги. Что-то с погромыхиваньем волочилось по полу. Приглядевшись, я похолодел: воображая не то собаку на поводке, не то бог весть что еще, Лёлик тянул за собой женский чулок с вложенной в него боевой гранатой. Правда, граната была без запала.
– Вот же сволочь, – беззлобно сказал Профессор и, дождавшись, пока Лёлик поравняется со столиком, наступил на чулок. Чулок растянулся и конец его вылетел из рук Лёлика. Граната осталась лежать на полу, но Лёлик, ничего не почувствовав, продолжал двигаться дальше. Так и скрылся из виду.
– Это же мой чулок. Он копался у меня. – Юлия поднялась из-за стола.
Мне пришлось выпустить ее.
– Прозит, – вздохнул Профессор, осушая рюмку.
Я сделал глоток из бокала Юлии.
Из соседнего салона послышался грохот упавшего тела Лёлика и причитания Болика, зачем-то просившего штопор.
– Экономическая состоятельность, самоокупаемость и так далее, – сказал Профессор, – все это верстовые столбы по направлению к пропасти…
На всякий случай я решил молчать. У меня кружилась голова. Но Профессору больше и не требовался собеседник. С отвращением закусив рыбой, он уставился в черную линзу иллюминатора. Было видно, как небольшая машина подъехала к самолету и свет фар полоснул по стеклу. Начинался дождь.
На минуту я, видимо, задремал и очнулся оттого, что кто-то держал меня за плечо. Это был Ксанф.
– Не брал мою пушку? – спросил он.
Я осмотрелся и увидел автомат, прислоненный к дверце бара-холодильника.
– Черт…
Сдвинув спящего Профессора, Ксанф взял автомат.
– Пойдем, – кивнул он мне.
Мы вышли из самолета под дождь. Я с удовольствием вдохнул свежего, напитанного запахом мокрой земли воздуха. Неподалеку от трапа стоял открытый армейский джип. Машина была пуста, но фары ее горели – два расплющенных рукава света на мокром бетоне. Откуда-то с черного поднебесья сходил гул самолетной турбины.
– Сначала я подумал, это проверяющий, – пояснил Ксанф с зевком. – Нет, не проверяющий.
– А кто?
– Мне, конечно, плевать… – Усмехнувшись, он сплюнул себе под ноги. – Но с этим… с ним она, в общем, и уехала.
– С кем? – выдохнул я.
– Не знаю. Форма генеральская.
– Ты слышал, что он ей сказал?
– Вроде бы, что это очень срочно – не знаю, что – и, может быть, уже и поздно. Что-то такое…
– Куда они поехали, на чем?
– Он вызвал караульную машину. Со всей дежурной сменой.
– Зачем?
– Ты мне скажи…
– Зачем ей было ехать на караульной машине со всей сменой? Куда?
Не соображая, я стал подниматься обратно по трапу, но ударил по перилам и снова сошел к Ксанфу. В его глазах я прочитал то, что одновременно возмутило и воодушевило меня – он был готов идти искать Юлию. Тогда я молча сел за руль джипа и запустил двигатель. Ксанф, забравшись на место пассажира справа, оживился и, делая много ненужных движений – в числе которых я запомнил передёргивание затвора на автомате, – стал ругать последними словами начальство и белый свет. Мне потом рассказывали, что так обкуренные бойцы ведут себя накануне боя.
Мимо нас в темноте бесшумно проскакивали хищные клювы истребителей, там и сям под открытым небом, похожие на фантастические плоды, лежали в деревянной таре огромные авиабомбы. На подтопленной после дождя площадке стоял колоссальных размеров грузовой вертолет – если б не обвисшие лопасти, можно было подумать, что это пакгауз или депо. Дождь усиливался. В коротких перерывах между ругательствами Ксанф указывал путь в караульное помещение. Я молчал. Оттого что этот неопрятный человек был рядом со мной и, сидящие в одной машине, мы были почти что сообщники, я чувствовал неловкость и злость.
В караульном помещении, под которое был приспособлен врытый в землю и оцепленный колючей проволокой кузов железнодорожного вагона, не случилось никого, кроме гвардейца, спавшего с оружием в руках поперек входа. На увещевания и дружеские пинки Ксанфа сей страж отвечал устрашающим сопеньем и лягал стену. Я надеялся отсидеться в машине, но дождь и ветер вынудили меня следовать за Ксанфом. Порыв преследователя проходил во мне с каждой минутой, мокрая одежда стесняла меня. Поняв, что ничего не добьется от спящего товарища и чему-то обрадовавшись, Ксанф побежал звонить по телефону в дежурную комнату, а я топтался в тамбуре и ждал, что гвардеец вот-вот проснется и спросит меня, какого черта я тут делаю. Из дежурной комнаты Ксанф показался с видом человека, на которого обрушилось невероятное, страшное известие. Он шел, почти не глядя перед собой, штыком его автомат скреб стену, срывая боевые листки. Переступив через караульного, как через бревно, неспешной походкой лунатика он направился к джипу. В машине, закрывая дверцу, он задел ею автомат и поранил щеку штыком.
